Семен Экштут - Юрий Трифонов: Великая сила недосказанного
Шестидесятники XX века обывателя игнорировали, а советская идеология его осуждала. Обывателем называли человека с ограниченным кругозором, живущего мелкими, личными интересами. Такова была точка зрения официальной идеологии. Каковы же были эти мелкие, личные интересы?
Один из персонажей «Нетерпения», хороший, хотя и жадный врач-немец, хочет лишь одного — быть спокойным за собственную безопасность и безопасность своей семьи в переполненной революционерами Одессе. Противостояние власти и революционного подполья достигло апогея. Судят революционера Ивана Ковальского, во время ареста оказавшего вооружённое сопротивление, приговаривают к смертной казни. В это время его товарищи съезжаются в Одессу и готовятся поднять в городе восстание, чтобы помешать исполнению казни. «Знакомая доктора видела своими глазами, как с вокзала по Старопортофранковской шла целая толпа приезжих революционеров, они все были вооружены, по нескольку кинжалов и револьверов у каждого»[228]. Власть не дремлет и вводит в город войска, «три роты башкир и казачий полк»[229]. Дальнейшие события мы видим глазами доктора. «Крики, стрельба! <…> Он запретил домочадцам два дня выходить на улицу. <…> Всё-таки русская революция немножко wild und barbarisch (дикая и варварская. — нем.): эти разбойники с кинжалами, дети на баррикадах, казаки со своими длинными пиками. Убить невинного человека ничего не стоит. Два дня сидели дома, дрожали от страха, питались сыром и печеньем, это было мучительно. Страна, которая не может обеспечить покой своим гражданам, не имеет права причислять себя к европейским странам»[230].
Можно легко осудить доктора за узость взгляда. Но при каких обстоятельствах он произносит свою тираду! Несмотря на беспорядки в городе, доктор не стал уклоняться от исполнения своего профессионального долга и по жаре отправился на дальний хутор, чтобы оказать помощь умирающей женщине. Он даже не догадывался, что умирающая от чахотки женщина, её муж и их гость Андрей Желябов имеют непосредственное отношение к революционному подполью. Ковальский был публично расстрелян, а уже через день революционеры нанесли ответный удар: Сергей Михайлович Степняк-Кравчинский среди бела дня на Михайловской площади в центре Петербурга заколол кинжалом шефа жандармов генерал-адъютанта Николая Владимировича Мезенцева. Террорист благополучно скрылся с места преступления, нелегально эмигрировал, обосновался в Швейцарии и выпустил там памфлет «Смерть за смерть», в котором попытался теоретически обосновать право революционной партии на антиправительственный террор: «До тех же пор, пока вы будете упорствовать в сохранении теперешнего дикого бесправия, наш тайный суд, как меч Дамокла, будет вечно висеть над вашими головами, и смерть будет служить ответом на каждую вашу свирепость против нас».
Андрей Желябов считал себя вправе принести в жертву не только самого себя, но и своих близких. Если его тесть Яхненко предпочитал вести с зятем идейные споры о будущем России, не переходя на личности, то тёща Желябова вела себя иначе. И читатели «Нетерпения» получили возможность посмотреть на события её глазами: «Они семьи заводят, а жить семейно не могут. Разве это честно? Детей народят, и детьми не интересуются, не видят их месяцами, — дрожащим голосом, но всё более громко говорила тёща. — Деньги в дом не носят, трудиться не хотят и близких своих делают несчастными… Я проклинаю этих людей! Проклинаю, проклинаю!»[231] Подобный взгляд на людей, претерпевающих историю, шёл вразрез не только с системой ценностей шестидесятников, но и с советской идеологией. Однако новаторство Юрия Трифонова не было замечено, понято и оценено его современниками. Они не смогли дочерпать до дна всю глубину романа.
Итак, Россия больна. С этим никто не спорит. Но каков диагноз? Трифонов видит причину болезни не в отдалённых последствиях монголо-татарского ига или вековой экономической отсталости страны, не в кознях враждебного Запада, не в самодержавии или не изжитых до конца остатках крепостничества. Он пишет о том, о чём никто из его современников не подозревает. Узость взгляда на события, ограниченность кругозора, сектантство как способ мышления: стремление выдать свою одностороннюю точку зрения за единственно возможную, нежелание и неумение слушать тех, кто с ней не согласен; и, более того, непоколебимая убеждённость в том, что эта однобокая точка зрения — универсальна. Ограниченность была присуща шестидесятникам XIX столетия, и шестидесятники XX века не смогли вырвать с корнем этот врождённый порок, этот первородный грех русской интеллигенции. Трифонов вновь поразил цель, которую никто не видел. Но его современники и на сей раз не заметили цели, в которую попал автор «Нетерпения», и этот первородный грех русской интеллигенции до сих пор не изжит образованным обществом.
Однако я не хотел бы винить во всём только русскую интеллигенцию. Это было бы слишком вульгарно. В болезни страны была виновата и власть, и долю вины власти, как и долю вины интеллигенции в этой болезни, ещё предстоит выяснить. Сейчас речь идёт о другом. «Всякий читавший Трифонова лично знаком с ним», — утверждает Ольга Романовна Трифонова (Мирошниченко). Эти слова вдовы писателя дают мне право рассказать о том, что произошло со мной летом 2013 года, когда я перечитывал «Нетерпение» и размышлял об описанном писателем методе исторического исследования. Вспомним, что герой повести «Другая жизнь» историк Сергей Троицкий «искал нити, соединявшие прошлое с ещё более далёким прошлым и с будущим»[232]. Свой метод Троицкий называл «разрыванием могил». Именно в процессе написания книги, которую вы сейчас держите в руках, мне довелось применить этот метод на практике и убедиться в его исключительной эффективности.
Глава 9
МАЙОР ПОЛИЦИИ, ИЛИ ВСТАВНАЯ НОВЕЛЛА
22 мая 2013 года Григорий Анатольевич Леви, заместитель генерального директора «Русской антикварной галереи», предложил мне приехать в галерею и посмотреть на появившиеся там портреты двоих неизвестных русских офицеров — графический и живописный. В этот день дождь лил как из ведра, мы с коллегами по редакции готовили к сдаче в печать очередной номер «Родины», и счёт времени шёл на минуты, а через пару дней мне предстояло отправиться в отпуск: билеты на самолёт уже лежали в моём кармане. Казалось, всё было против того, чтобы принять это заманчивое предложение. Я уже собирался вежливо поблагодарить Григория Анатольевича и отказаться от встречи, но интуиция, которой я привык доверять, продиктовала мне иное решение, и спустя час я держал в руках и с нескрываемым восхищением разглядывал эти портреты. Казалось, я переместился не только в пространстве, но и во времени. Меня окружали красивые вещи позапрошлого столетия — живопись, графика, мебель и предметы материальной культуры. Всё располагало к тому, чтобы взяться за решение непростой задачи — попытаться установить имена неизвестных офицеров.
Мне предстояло решить уравнение с тремя неизвестными. На овальном живописном портрете, который я держал в руках, был изображён офицер в русском военном мундире. Портрет принадлежал кисти академика живописи Льва Степановича Игорева, был подписан художником и датирован 1874 годом. Но я не знал ни фамилии офицера, ни рода войск, к которому он принадлежал, ни его наград.
Последнее неизвестное казалось самым удивительным. На груди офицера одиноко располагалась светло-бронзовая медаль на Андреевской ленте. И хотя художник не стал подробно прорисовывать аверс (лицевую сторону) медали, я без труда определил эту награду, учреждённую в 1856 году в ознаменование окончания Крымской войны и по случаю коронации Александра II. Офицер был награждён светло-бронзовой медалью на Андреевской ленте «В память Восточной войны 1853–1856»[233]. Медаль получал тот, кто находился в районе боевых действий во время войны, но не воевал против неприятеля с оружием в руках. Участники боёв награждались светло-бронзовой медалью на Георгиевской ленте, эта медаль считалась выше предыдущей и ценилась дороже. Медаль на Андреевской ленте выдавалась всем, кто был награждён серебряной медалью «За защиту Севастополя». На портрете генерала Александра Семёновича Ковалевского, принимавшего участие в боях во время Крымской войны, мы видим две медали: одну серебряную на Георгиевской ленте «За защиту Севастополя», другую на Андреевской ленте «В память Восточной войны 1853–1856». У неизвестного офицера имелась лишь одна медаль. И всё. Никаких орденов или иных знаков отличия не было. Даже заурядного ордена Святого Станислава 3-й степени, которым был награждён никчёмный чиновник — персонаж картины Павла Андреевича Федотова «Свежий кавалер». И это выглядело странным: портретируемому было не менее сорока лет, на его породистом лице отчётливо просматривался второй подбородок, молодость уже прошла, а для славы или известности ещё ничего не было сделано. Во всяком случае, на груди офицера не было никаких наружных атрибутов признания его заслуг перед царём и отечеством — ни орденов, ни знаков отличия.
