Элла Войтоловская - Практические занятия по русской литературе XIX века
Выбор крестьянских характеров в их сопоставлении с природой в «Поездке в Полесье» тот же, что и в «Бежином луге». Кондрат — недалек и сентиментален, как Илюша, Егор — мечтателен, тих, честен, как Костя, Ефрем — видоизмененное воплощение трезвости и силы характера, отмеченное в Павлуше. Главным рассказчиком «Второго дня» является Кондрат, как в «Бежине луге» Илюша.
Социальный контраст в расстановке действующих лиц очевиден. Тургенев берет в качестве основного рассказчика человека, принадлежащего к крестьянской «верхушке», так как невстревоженность сознания таких людей обусловливается устойчивостью их социального положения. Поэтому и распространенность обывательских представлений в их рассказах проявляется особенно ярко. Крестьянский же характер, сформировавшийся в условиях бедности, нищеты, безвыходности существования, отличается большей нравственной крепостью, умственной развитостью, гуманностью. Таковы Павлуша, Костя, Егор. Иногда человека, выросшего в нищете, обуревает буйная сила протеста, и он, не находя ей другого выражения, становится, как Ефрем, «благородным» разбойником. Так философская тема переплетается у Тургенева с темой социальной.
В философии природы у Тургенева, которому мир человеческих отношений и высоких помыслов кажется очень шатким перед вечным законом уничтожения, отразились социальные и политические разочарования писателя. Не случайно эта философия все более углубляется к концу 60–х годов, когда Тургенев увидел результаты реформы. И писатель, видя по–прежнему бедственное положение народа, теряет веру в общественно полезное значение политической жизни, считая, что «Венера Милосская несомненнее принципов 1789 года» («Довольно»).
В тургеневской повести «Довольно» позиция человека, беспомощного перед злом жизни, формулируется в словах, близких мироощущению Чехова, один из героев которого говорит: «Страшно то, что нет ничего страшного, что самая суть жизни мелко неинтересна и нищенски плоска». Но если подобные мыс* ли расценивались Тургеневым как выражение духовного величия человека, то Чехов подходит к этой философии иронически. Чехов видит трагизм человека не в том, что он стоит перед непреодолимыми законами жизни, а в том, что человек не делает попытки выйти из этого положения. Виноваты не только условия, но и человек.
Чехов видит в тургеневской философии природы органическую часть мировоззрения, типичного для определенного этапа развития общества. Но время ставит новые вопросы, и стремление решить их приводит Чехова к пересмотру и критической оценке прежней философии. Поэтому элементы тургеневского взгляда на мир писатель передает тем из своих героев, которые «расслаблены» жизнью: страшатся пошлости, мелочности, ординарности, но ничего не в силах предпринять.
С наибольшей полнотой философия страха перед обыденщиной, растерянности человека перед непонятной, даже в ее счастливых моментах жизнью выразилась в рассказе «Страх».
Рассказ построен не так, как лирические произведения Тургенева. Однако подтекст его, выраженный иными, чем у Тургенева (композиция, лирические отступления), средствами, также имеет большое значение для выявления его психологического и философского смысла. В основе построения рассказа лежит принцип драматической композиции: сочетания и переплетения внешнего и внутреннего действия. Причем, как и в пьесах Чехова, драматизм внешнего действия в этом рассказе ослаблен. Драма развивается в глубинах человеческого сознания. Большую роль в усилении внутренней напряженности повествования играет трагикомическая фигура Сорока Мучеников. Он своими претенциозно–жалкими репликами не дает читателю сосредоточиться на восприятии развивающегося драматизма событий. Сорок Мучеников несколько раз вторгается в исповедь Силина. Когда тот неожиданно поднимается до высот социального обличения, говорит о бессмысленности и безнадежности жизни мужиков, Сорок Мучеников произносит: «У хороших господ я завсегда был верным слугой…» Эта реплика в прошлом образованного человека, погрузившегося в «холуйскую жизнь» по собственной вине, а не в силу неблагоприятных обстоятельств, звучит как символ бессмысленного невежества и страдания. После рассказа Силина о его странной семейной жизни Сорок Мучеников как бы напоминает, что есть страдания более низменные, более естественные, чем нравственные мучения Силина. «Явите божескую милость! Пропадаю с голоду!» — говорит он. В тот момент, когда приятель Силина ощущает близость счастья, наслаждается его сознанием, появляется Сорок Мучеников со словами: «Ну, жизнь! Несчастная, горькая жизнь!» И читатель чувствует, что надеждам героя не суждено сбыться.
После всех происшедших событий чувство страха перед непонятной жизнью точно пеленой обволакивает и Силина, и его прежде «бесстрашного» приятеля. Насмешкой над ними звучат слова Сорока Мучеников: «Я человек вольный!.. Я потомственный почетный гражданин, ежели желаете знать!» В контрасте этих слов с настроением героев, скованных чувством страха, видны отчаяние, ироническое отношение Чехова к общей «болезни» — страху перед жизнью.
Пейзаж в «Страхе» является эмоциональным ключом к рассказу. Экспозиция, в которой сообщается о взаимоотношениях героев к началу рассказа и приводится история жизни «потерянного» человека — Сорока Мучеников, завершается картиной природы: «Было уже темно; сильно пахло вечерней сыростью, и собиралась всходить луна. На чистом звездном небе было два облака и как раз над нами: одно большое, другое поменьше; они, одинокие, точно мать с дитятею, бежали друг за дружкой в ту сторону, где догорала вечерняя заря». Центральный образ пейзажа — образ двух облаков, одиноких, стремящихся друг к дружке, но все‑таки разделенных. Мотив одиночества углубляется сравнением: «точно мать с дитятею». Затерянность их, ищущих родного тепла, в равнодушном и холодном мире делает ощутимым настроение грусти и одиночества человека, лишенного родственных и человеческих связей с людьми. А такими оказываются все герои рассказа, несмотря на то что между ними вначале намечаются отношения дружбы и любви.
В этом рассказе, имеющем в виду философию жизни, близкую тургеневской, есть и «тургеневские» мотивы, и переплавленные в авторском сознании «тургеневские» картины: «…сквозь решетку ограды были видны река, заливные луга по ту сторону и яркий, багровый огонь от костра, около которого двигались черные люди и лошади…» В этом графически четком рисунке проступают черты из рассказа «Бежин луг». Вспоминается Бежин луг, люди в ночном, огонь костра, борющийся с ночным мраком. Так же как в рассказе Тургенева, картины природы здесь внутренне соединяют различные части повествования, подчеркивают психологические мотивировки. Так, таинственно шевелящиеся в ночном тумане ивы наводят Силина на разговор «о привидениях и покойниках».
Вопрос Силина, начинающего повествование о своих страхах перед жизнью, как будто имеет в виду рассказ Тургенева: «Скажите мне, дорогой мой, почему это, как мы хотим рассказать что‑нибудь страшное, таинственное и фантастическое, то черпаем материал не из жизни, а непременно из мира привидений и загробных теней». Ответ приятеля подтверждает позицию Тургенева: «Страшно то, что непонятно».
Герой рассказа Чехова Силин — человек, который «болен боязнью жизни». Он пережил то, что волновало и героя «Поездки в Полесье»; как и герой Тургенева, Силин «в тоскливые минуты рисовал себе свой смертный час», его фантазия изобретала «тысячи самых мрачных видений». «И мне удавалось доводить себя до мучительной экзальтации, до кошмара», — признается Силин. В рассказе Чехова мы как бы видим героя «Поездки в Полесье» в момент, когда он перед печальной суровостью природы «почуял веяние смерти», ощутил ее непрестанную близость. После этого перед его внутренним взором прошла его жизнь, в которой «начали нарастать и надвигаться тени». «Точно свиток развивался у меня перед глазами», — рассказывает герой Тургенева.
В отношении Тургенева и Чехова к своим героям, находящимся в сходных психологических ситуациях, чувствуется различие. Стиль тургеневского повествования, которое построено как развернутый вопрос, обращенный к жизни, свидетельствует о сочувствии автора к просьбам и молениям своего героя. Чехов же называет сходное с этим состояние «мучительной экзальтацией», «кошмаром». Если герой Тургенева, точно «повинуясь таинственному повелению», погружается в свои размышления и воспоминания, то герой Чехова доводит себя, по замечанию автора, до мрачных, разрушающих душу мыслей и видений.
Чехов как бы пересматривает и отдельные положения, в которые попадает герой Тургенева. Рассказчик из «Поездки в Полесье», глядя на одну из больших мух с изумрудной головкой, понял, что равновесие здоровья в каждом отдельном существе — неизменный закон жизни. То, что выходит за его пределы, не имеет права «ни видеть всем общего солнца, ни дышать вольным воздухом», ни жить. Человек, которому худо пришлось, должен по крайней мере уметь молчать. Чеховский герой рассказывает: «Когда я лежу на траве и долго смотрю на козявку, которая родилась только вчера и ничего не понимает, то мне кажется, что ее жизнь состоит из сплошного ужаса, и в ней я вижу самого себя». Эти описания Тургенева и Чехова сближаются и сходным ритмическим построением. Чехов, иронизируя над своим героем, изменяет и значение «тургеневской» детали. Если у Тургенева это «муха с изумрудной головкой», то у Чехова — «козявка». Если тургеневский человек видит в ней отражение общей жизни, то герой Чехова — своей собственной.
