Борис Соколов - Расшифрованный Достоевский. Тайны романов о Христе. Преступление и наказание. Идиот. Бесы. Братья Карамазовы.
В августе 1870 года вместо Петра Верховенского на роль главного героя вышел совсем другой персонаж, получивший имя Николай Всеволодович Ставрогин, и главным его прототипом, как впервые убедительно доказал Л. П. Гроссман, послужил видный анархист и один из лидеров международного революционного движения Михаил Александрович Бакунин. Как отмечал А. Л. Бем в статье «Эволюция образа Ставрогина», «Достоевскому в этот период его творчества не давался замысел преодоления греховности. В его герое, вопреки желанию автора, греховность пускает такие глубокие корни, что путь спасения оказывается тщетным».
В июне 1870 года Достоевский сделал наброски диалогов Ставрогина (Князя) с Шатовым и Тихоном. Князь выдвигает концепцию русского народа — «богоносца», призванного нравственно обновить больное европейское человечество. Эта идея изложена уже в «Фантастических страницах», из которых выросли такие главы второй части романа, как «Ночь» и «Ночь, продолжение», где впервые раскрывается духовный мир Ставрогина с его одинаковым тяготением к вере и безверию, к добру и злу.
В наброске, озаглавленном «Фантастическая страница (Для 2-й и 3-й части)» и помеченном 23 июня 1870 г., дана следующая характеристика Князя, как бы предваряющая и поясняющая его дальнейшие религиозно-философские диалоги с Шатовым: «Князь ищет подвига, дела действительного, заявления русской силы о себе миру. Идея его — православие настоящее, деятельное (ибо кто нынче верует). Нравственная сила прежде экономической. (NB. Не верит в Бога и имеет в уме подвиг у Тихона.) ВООБЩЕ ИМЕТЬ В ВИДУ, что Князь обворожителен, как демон, и ужасные страсти борются с подвигом. При этом неверие и мука — от веры. Подвиг осиливает, вера берет верх, но и бесы веруют и трепещут. „Поздно“, — говорит Князь и бежит в Ури, а потом повесился».
«ГЛАВНАЯ МЫСЛЬ КНЯЗЯ, КОТОРОЮ БЫЛ ПОРАЖЕН ШАТОВ И ВПОЛНЕ СТРАСТНО УСВОИЛ ЕЕ, — СЛЕДУЮЩАЯ: ДЕЛО НЕ В ПРОМЫШЛЕННОСТИ, А В НРАВСТВЕННОСТИ, не в экономическом, а в нравственном возрождении России». «Нравственность и вера одно…». Православие, сохранившее христианство в его чистом, неискаженном виде, «заключает в себе разрешение всех вопросов, нравственных и социальных» («Если б представить, что все Христы, то мог ли быть пауперизм?»). Итак, «главная сущность вопроса: христианство спасет мир и одно только может спасти… Далее: христианство только в России есть, в форме православия… Итак, Россия спасет и обновит мир православием… Если будет веровать».
В одной из июньских записей 1870 года Достоевский настаивал: «Нравственность Христа в двух словах: это идея, что счастье личности есть вольное и желательное отрешение ее, лишь бы другим было лучше».
На доказательство невозможности и несостоятельности «научной» нравственности направлена вся аргументация Князя. Князь не верит в способность науки выработать строгие нравственные основания и критерии, поскольку «все нравственные начала в человеке, оставленном на одни свои силы, условны». В доказательство «условности» нравственных принципов, выдвигаемых наукой, князь ссылается на теорию английского экономиста Т. Р. Мальтуса (1766–1834), автора «Опыта о народонаселении». Князь указывает, что, следуя по пути Мальтуса, при росте населения и недостатке пищи наука может дойти до «сожжения младенцев». Доказав таким образом «нравственную несостоятельность» науки, Князь и Шатов соглашаются, что православие заключает в себе разрешение социальных и нравственных вопросов.
А уже в августе Достоевский записал:
«Итог. Ставрогин как характер: все благородные порывы до чудовищной крайности (Тихон) и все страсти (при скуке непременно). Бросается и на Воспитанницу, и на Красавицу. Объясняет Воспитаннице секрет, но до самого крайнего момента, даже в письме со станции, не говорит о девочке… Требует Воспитанницу к себе с эгоизмом, презирая и не веруя в помощь человека. Наслаждается глумлением над Красавицей, Ст(епаном) Т(рофимови)чем, братом Хромоножки, над матерью и даже над Тихоном. Красавицу он действительно не любил и презирал, но когда она отдалась, вспыхнул страстью вдруг (обманчивой и минутной, но бесконечной) и совершил преступление. Потом разочаровался. Он улизнул от наказания, но сам повесился… В письме со станции не зовет Воспитанницу, а только объясняет про Ури… Гордость его в том, что не побоюсь, например, объявления о Хромоножке, и боится. Сознает, что не готов для подвига и что никогда не будет готов».
Обобщающую характеристику Ставрогина Достоевский набрасывает 1 ноября 1870 г.: «Приехал же Nicolas действительно в ужасном и загадочном состоянии духа. В нем боролись две идеи: 1) Лиза — овладеть ею — идея жестокая и хищная. 2) Подвиг, восстание на зло, великодушная идея победить. Он потому сходится сначала с Шатовым, потом с Тихоном. Хочет и исповедовать себя перед всеми, и наказать себя стыдом Хромоножки… Обновление и воскресение для него заперто единственно потому, что он оторван от почвы, следственно не верует и не признает народной нравственности. Подвиги веры, например, для него ложь. Отвлеченное же понятие об общечеловеческой, гуманной совести на деле несостоятельно. Это выставить. Он вдруг падает, хотя, например, распоряжение насчет Ури уже сделано…»
В «Бесах» Достоевский отразил русское революционное движение середины XIX века. Писатель признавался: «Я тоже стоял на эшафоте, приговоренный к смертной казни, и уверяю вас, что стоял в компании людей образованных… Нечаевым, вероятно, я бы не смог сделаться никогда, но нечаевцем, не ручаюсь…»
Деятельность тайного общества «Народная расправа», убийство пятью членами этой организации — С. Г. Нечаевым, П. Г. Успенским, А. К. Кузнецовым, И. Г. Прыжовым, Н. Н. Николаевым — слушателя Петровской земледельческой академии И. И. Иванова, процесс над убийцами Иванова, проходивший в 1871 году в Петербурге, послужили материалом для «Бесов».
Сергей Геннадиевич Нечаев (1847–1882), прототип Петра Верховенского, родился в семье мещанина в селе Иваново-Вознесенском Владимирской губернии. В 14 лет он служил рассыльным в конторе фабрики Горелина. В 1866 году Нечаев переселился в Петербург, где сдал учительский экзамен, получив место преподавателя в Андреевском училище. В следующем году он уже преподавал в Сергиевском приходском училище, а с осени 1868 года поступил вольнослушателем в Петербургский университет, где организовал студенческий кружок, участвовал в студенческих выступлениях весной 1869 года. Спасаясь от полицейских преследований, Нечаев бежал в Швейцарию, где встретился с М. А. Бакуниным и Н. П. Огаревым. Молодой энергичный революционер понравился Бакунину и Огареву. Бакунин попытался с помощью Нечаева организовать в России революционное общество, которое воплотило бы его анархистскую программу и идеалы. Нечаев вернулся в Россию в сентябре 1869 года с выданным ему Бакуниным мандатом мифического «Русского отдела всемирного революционного союза».
Л. П. Гроссман так объяснял, почему на Бакунина столь сильно и убедительно подействовали нечаевские мистификации: «Нечаев объявился в Женеве, когда Бакунин уже отчаялся увидеть и обнять кого-нибудь из русской революционной молодежи, той молодежи, ради которой положили свои жизни „старики“, той молодежи, которая делает свое революционное дело не в Женеве, а в России, на родине. Нечаев и назвался таким человеком: при всей своей конспиративной осторожности Бакунин так обрадовался появлению наконец представителей молодой России, что был на этот раз совершенно ослеплен. Он без всякой критики поверил, что Нечаев представляет секретный Комитет некоей разветвленной, действующей по всей России организации, обласкал его, познакомил с Огаревым, дал денег из Бахметьевского фонда, организовал тайное свидание дочери Герцена, Натальи, с Нечаевым, чтобы женскими чарами глубже втянуть его в революционное дело (использование женщины в революционных целях), заставил Огарева посвятить ему стихотворение, выдал ему удостоверение несуществующего, впрочем, „Европейского революционного альянса“ № 2271, от имени которого Нечаеву предоставлялось теперь право действовать, но, главное, согласился стать крестным отцом „Народной расправы“ и редактором нечаевского „Катехизиса революционера“ — одного из самых отвратительных и страшных документов в истории русского революционного движения.
Нечаев даже умудрился подписать у Бакунина всю эту мертвечину, что должно было, разумеется, повлечь за собой распространение в России „Катехизиса“ от его, Бакунина, имени, но Бакунин в своем ослеплении ничего не замечал. „Его тигренок“, который с первого шага своей революционной деятельности был фальсификатором и провокатором, казался Бакунину образцом революционной собранности, преданности, целеустремленности».
Герцен взглядов Бакунина не разделял, но вспоминал о нем с уважением: «Бакунин имел много недостатков, но недостатки его были мелки, а сильные качества крупны… В пятьдесят лет он был решительно тот же кочующий студент с Маросейки, тот же бездомный. Богема, без заботы о завтрашнем дне, пренебрегая деньгами, бросая их, когда есть, занимая их без разбора направо и налево, когда их нет, с той простотой, с которой дети берут у родителей — без заботы об уплате, с той простотой, с которой он сам готов отдать всякому последние деньги, отделив от них, что следует на сигареты и чай. Его этот образ жизни не теснил; он родился быть великим бродягой, великим бездомником… В нем было что-то детское, беззлобное и простое, и это придавало ему необычайную прелесть и влекло к нему слабых и сильных, отталкивая одних чопорных мещан».
