Семен Экштут - Юрий Трифонов: Великая сила недосказанного
Вся советская интеллигенция без исключения разделяла обличительный пафос шестидесятников XIX века. Миновало столетие. Страна прошла через три революции и две мировые войны, через ужасы вторичного закрепощения крестьянства, однако русская интеллигенция по-прежнему продолжала обличать любого накопителя. Всюду накопителя выводили на чистую воду — будь то страницы очередного производственного романа или кадры популярного кинофильма. В 1966 году на экраны страны вышла кинокомедия Эльдара Рязанова и Эмиля Брагинского «Берегись автомобиля», быстро ставшая народным хитом: в течение года её посмотрели 29 миллионов зрителей. Этот фильм по праву считается классикой советского кинематографа. Нет нужды пересказывать сюжет фильма. Один из героев «Берегись автомобиля», блистательно сыгранный гениальным актёром Анатолием Папановым, стал настоящим культовым персонажем, чьи реплики стали афоризмами и обогатили фольклор.
«С жульём, допустим, надо бороться!»
«Мы будем просто-таки нещадно бороться с лицами, живущими, допустим, на нетрудовые доходы!»
«Тебя посодют — а ты не воруй!»
И, конечно же, сакраментальное: «Свободу Юрию Деточкину!»
Однако мало кто даже из числа безусловных поклонников фильма помнит, как звали этого персонажа — Семён Васильевич Сокол-Кружкин, подполковник в отставке. Со сталинских времён отставные старшие офицеры и генералы имели право на получение приусадебных участков, которые по своим размерам ощутимо превосходили пресловутые шесть соток — такова была площадь дачного участка, выделявшегося обычному советскому человеку, не имевшему никаких привилегий. Никита Сергеевич Хрущёв не только разоблачил культ личности Сталина, за что его славословили шестидесятники, но и сократил армию на один миллион двести тысяч человек, многие из которых воевали во время Великой Отечественной войны, но не успели выслужить положенную по закону пенсию. Помимо этого Хрущёв чувствительно срезал уже назначенные пенсии отставным военным, ранее вышедшим на пенсию. Чтобы как-то свести концы с концами, отставники стали выращивать на своих участках овощи и фрукты — для себя и на продажу. В газетах публиковались фельетоны, обличавшие военных пенсионеров, торгующих на рынке овощами и фруктами со своих дачных участков. С точки зрения реалий сегодняшнего дня эта ситуация кажется абсолютно алогичной. За что же клеймили военных пенсионеров? Ведь с точки зрения закона они не совершали никаких правонарушений. Всякий, кто торговал на рынке, платил налог за торговое место. Казалось бы, этим оплаченным налогом и должны были исчерпываться взаимоотношения продавца и государства. Однако всякий торговец на рынке — и с точки зрения государства, и с точки зрения стихийного правосознания — облыжно трактовался как необоснованно обогащающийся спекулянт. Всякий, кто своим нелёгким трудом получал хоть какой-то доход, по своим размерам превосходящий заработную плату в сфере государственной экономики, осуждался даже теми, кто охотно покупал продукты его труда. И в первых рядах обличителей шли интеллигенты. «Я торгую клубникой, выращенной собственными руками!» Окарикатуренный образ отставного подполковника мешал понять смысл этой простой фразы. А ведь Сокол-Кружкин говорил истинную правду. Он действительно торговал плодами собственного труда. Однако шестидесятники предпочитали не замечать этой очевидной истины. Несть числа произведениям, созданным талантливыми и порядочными людьми, искренне считавшими, что в «светлом будущем» нет места тем, кто гонится за «длинным рублём» и стремится к личному обогащению. Авторы этих произведений не только добросовестно выполняли социальный заказ власти, но и творили, повинуясь собственным убеждениям.
Читатель может задать вопрос: какое отношение подполковник Сокол-Кружкин имеет к роману Трифонова? Самое прямое. Я принадлежу к числу тех, кто читал «Нетерпение» в журнале «Новый мир», номер за номером, по мере публикации, и хорошо помню пережитое потрясение. Университетские преподаватели толковали о диалектическом и историческом материализме, о смене общественно-экономических формаций и законах истории, но практически ничего не говорили о человеке в истории. Их лекции мне, тогдашнему студенту второго курса, казались верхом премудрости. Вот почему повесть Трифонова вызвала столь сильное впечатление, отчасти напоминающее солнечный удар. Меня поразили человеческий образ императора и его любовная история с княжной Катей Долгоруковой. «Император побежал по лестнице наверх, в комнаты княгини, полагая, что она погибла, но Катя, живая, бежала ему навстречу, крича: „Саша! Сашенька!“, и они обнялись в темноте, как могли бы обняться в раю на другой миг после смерти»[210]. Не меньшим откровением были и страницы, повествующие о любви «пламенных революционеров» Андрея Желябова и Софьи Перовской. О таком нам в МГУ никогда и никто не рассказывал. Однако исключительно важная мысль, глубоко замаскированная Трифоновым в повествовательной ткани «Нетерпения», мысль о сущностном родстве системы ценностей шестидесятников двух разных столетий не была мной уяснена и прочувствована. Столь естественное для экономических и всех прочих реалий сегодняшнего дня стремление человека заработать тогда казалось не только мне, которому ещё не исполнилось и девятнадцати лет, но и всякому, притязавшему на интеллигентность человеку, чем-то постыдным и не вполне приличным. Юрий Валентинович Трифонов действительно попал в цель, которую никто не видел.
Андрей Иванович Желябов, главный герой «Нетерпения», родился в Таврической губернии в семье крепостных крестьян. Ему было десять лет, когда в России отменили крепостное право. Сын бывших дворовых, ставший свободным, в 1869 году с серебряной медалью окончил Керченскую гимназию и поступил на юридический факультет Новороссийского университета в Одессе. Ему была предоставлена стипендия. Однако уже в октябре 1871 года за участие в студенческих волнениях Желябов был выслан из Одессы. Трифонов подробно рассказал, за что именно пострадал студент Желябов. Один из его товарищей, Абрам Бер, задремал на лекции. Читавший лекцию профессор сделал ему замечание, Бер начал оправдываться, тогда профессор заорал на студента: «„Молчать! Вон!“, топал ногами, как генерал на денщика, ну и, разумеется, оставить такое скотство без последствий было нельзя»[211]. Профессору объявили бойкот. Студенты ожидали от него объяснений и извинений. Их не последовало. Ректор университета попытался замять эту «историю». Не получилось. Петербург потребовал наказать зачинщиков-коноводов. И их наказали. Желябов был выслан. Восстановиться в университете через год он не смог.
Трифонов исподволь подводит читателей к выводу: в пореформенной России появилось много «новых людей» с обострённым чувством собственного достоинства. Малейшую несправедливость они воспринимали как личное оскорбление. Это были люди действительно новой формации, а реальная жизнь, в которую они вступили, была полна грубости, косности, даже скотства. Эти молодые люди не думали о том, как далеко страна ушла вперёд по сравнению с прошлым, они возмущались мерзостью сегодняшних реалий. Вся эта грубость и косность не могла исчезнуть в одночасье. Новое время требовало новых людей. Образованных людей становилось всё больше и больше, со временем они должны были вытеснить людей, воспитанных в старых понятиях, которые к тому же осознавали, что их время уходит. Но нетерпеливая молодёжь не могла и не хотела ждать постепенного изменения русской жизни, а власть не знала, как следует вести себя, чтобы не усугублять взрывоопасность ситуации. Неизбывный трагизм ситуации заключался в следующем: система былых имперских ценностей, на которых были воспитаны несколько поколений, рушилась на глазах. Иерархичность, основанная на Табели о рангах, была абсолютом русской жизни. Именно Табель о рангах, а не сам человек, была мерою всех вещей. За редчайшими исключениями человек осознавал сам себя и воспринимался окружающими в соответствии с его чином, то есть с той ступенью, которую он занимал в социальной иерархии. Генерал свысока смотрел на «маленького человека» и трактовал его как «тварь дрожащую», а сам этот «маленький человек» чувствовал собственное ничтожество перед генеральским достоинством.
«Городничий. Ведь почему хочется быть генералом? — потому что, случится, поедешь куда-нибудь — фельдъегеря и адъютанты поскачут везде вперёд: „Лошадей!“ И там на станциях никому не дадут, всё дожидается: все эти титулярные, капитаны, городничие, а ты себе и в ус не дуешь. Обедаешь где-нибудь у губернатора, а там — стой, городничий! Хе, хе, хе! (Заливается и помирает со смеху.) Вот что, канальство, заманчиво!»[212] Гоголевский герой, перевоплотившись на мгновение в генерала, с высоты этого чина с презрением и пренебрежением смотрит на самого себя — заурядного городничего. Так было в Николаевскую эпоху.
