Георгий Адамович - «Я с Вами привык к переписке идеологической…»: Письма Г.В. Адамовича В.С. Варшавскому (1951-1972)
Я опять в Манчестере. Ничего. Летом повеселился или a peu pres[47], теперь надо трудиться. С Чеховск<им> изд<ательст>вом у меня переписка[48], кажется дело налаживается, но книга моя — о литературе в эмиграции[49] — только в проекте и мечтах. А за мечты денег не дают, надо что-то сочинить и послать. Тема неприятная, п<отому> что все о знакомых. А знакомые все у меня сплошь гении. О покойнике можно написать, что собственно гением он не был, а о живых невозможно, не купив предварительно домика на необитаемом острове. Я бы предпочел писать взгляд и нечто, вообще, обо всем и ни о чем, «за жизнь», как говорит мой Рабинович[50], но им нужны вещи серьезные и солидные. А Вы — почему ничего у них не устроили? Или устроили? Меня, кстати, одолел и извел совсем Пира, с просьбами что-то ему у них сделать. А ни я, ни кто — кроме, пожалуй, Алданова — спасти его дельце не может. Мне жаль — не его, а ее, т. е. Марию Ив<ановну>[51]. К нему — каюсь — не очень у меня лежит душа. А она совсем им замучена, во всех смыслах.
Напишите мне, тоже «за жизнь». Мне все как-то страшновато, что мало этой жизни остается, а я все, как неразумные девы[52] в Евангелии, все думаю: ничего, успею — не книгу глупую написать, конечно, а как-то образумиться, подумать, начать по этой последней тропинке идти… Мешает мне то, что очень я люблю жизнь, именно глупую, и все откладываю расставание с ней, хотя бы в мыслях.
До свидания. Буду ждать письмеца. Где Наталья Владимировна? Если в Н<ью->-Йорке, кланяйтесь ей очень и И<сааку> В<ениаминови>чу[53]. Прегельша приехала в Париж в ужасных расстройствах, а наш друг, кажется, оказался в отношении к ней не на высоте[54]. Но ничего другого и не может быть, и чем раньше это выяснилось, тем для нее лучше. А она — не плохой человек.
Ваш Г. А.
6
Manchester 14 104, Ladybarn Road 15/III-1953
(Я через три дня еду в Париж, где пробуду до 10 апреля — 53, rue de Ponthieu, Paris 8е)
Дорогой Владимир Сергеевич
Я сейчас прочел «Дневник художника»[55], и мне хочется написать Вам несколько слов. В целом — очень хорошо, и тем хорошо, что не выдумано, и что все, что есть тут оригинального, целиком Ваше (но это я знаю потому, что знаю Вас, а другие Вас не знают). Как всегда у Вас, главное — это какое-то недоумение: что, откуда, куда? Но по-моему — и простите за непрошеную критику! — есть в этом недоумении и в подробном его описании что-то преувеличенное, смакующее, скорей кафко-сартровское (La Nausee[56]), чем толстовское. А местами, как это ни удивительно, есть Леонид Андреев, и почувствовав это, я подумал: недаром, значит, Сартр проявил к Андрееву интерес. Даже стилистически есть сходство: напр<имер>, вторая половина 94 стр<аницы>, а иногда и выражения: «кто-то любящий», «кто-то еще какой-то». Я не собираюсь Вас ни в коем случае вразумлять плоскими пошлостями насчет чувства меры, насчет того, что «он пугает, а мне не страшно»[57], тысячу раз повторенными всякими пошляками, да все такое Вы давно знаете и без меня. Но мне кажется, что в литературе всегда нужно сопротивление себе, а не аппетит к своим странностям и особенностям. В этом смысле «Семь лет» было каким-то вашим подвигом, и в книге этой остался след борьбы, усилия, страсти, «самосожжения», а в «Дневнике» много меланхолии поэтически-прелестной, но именно без суровости к себе, а с жалостью и симпатией к себе. Се qui ne meme jamais a rien de durable et de vrai![58]
Но есть замечательные места, даже чисто описательные — напр<имер>, все про собачку, особенно про четвероногое солнце. Странно, кстати, что Вы такой боящийся, боязливый человек, наделенный даром страха! Это что-то совсем мне чуждое, и не думайте, что я притворяюсь героем. Нет, я просто этого не понимаю. Вот и о страхе смерти я все думаю: пора бы начать бояться! Но наоборот, чем ближе, тем яснее я чувствую «ну, что же, раз все другие, то и я». Напишите мне, какие отзывы о «Дневнике». Едва ли это будет многим по зубам, и я представляю себе все, что всякие дамы будут говорить. Надо бы, пожалуй, было бросить им подачку, т. е. некоторую занимательность, — как шоколадную оболочку к пилюльке. Иначе не проглотят.
До свидания! Как Вы живете? Что нового, если есть новое?
Ваш Г. Адамович
7
104, Ladybarn Road Manchester 14
9/V-1953
Дорогой Владимир Сергеевич
Очень был рад Вашему письму. Спасибо. А не ответил я на письмо предыдущее по трем причинам:
Отсутствие причины. «Так». Неизвестно, почему.
Я всегда колеблюсь, отвечать ли на письма, которые уже сами по себе являются ответом. Получается, будто навязываешься на переписку.
Вы меня возмутили и разозлили дерзкими нападками на моего любимого автора во всей русской литературе — М.А. Алданова. Конечно, «сами все знаем, молчи!» Но если бы Вы помнили, какой это грустный умный, милый и вежливый человек, то разделили бы мое к нему пристрастие.
Теперь, оставив литературную полемику, о том вопросе, который Вы мне предложили: что, по-моему, будет после смерти? Невзирая на серьезность вопроса, я улыбнулся, читая. До чего это по-русски, до чего в стиле «русских мальчиков»[59], один из коих в Вас сидит!
Что будет после смерти? Самым для меня удивительным было бы одно из двух крайних предположений: первое — что не будет ровно ничего, и все кончается базаровским лопухом на могиле, второе — что все будет так, как ждет и учит церковь — с раем, адом, Страшным судом и т. д. Обе эти крайности — самые для меня невероятные. А самым вероятным кажется пробуждение вроде того, как тут бывает в ноябре: сплошной серый туман, в мозгу тоже туман, не то еще спишь, не то надо двигаться — какая-то сплошная мгла и оцепенение. И даже это было бы великим торжеством! Но у меня всегда чувство, что торжество и есть. Очень хорошо — Вы, верно, помните — сказал о смерти ваш Бергсон: «je 1’attends avec curiosite»[60]. Я так мало требую от природы и жизни, что иногда склонен согласиться без всякой обиды, чтобы когда-нибудь через миллионы лет где-нибудь на Юпитере квакнула первая лягушка — и если начнется какое-то существование, то с моим исчезновением я примиряюсь. Кстати, недавно в «Н<овом> р<усском> слове» была смешная статья Делевского[61] о возникновении вселенной: она будто бы произошла потому, что в сгустке материи, пребывавшей в покое, произошел взрыв. Tres bien, но вопрос не в этом, а в том — откуда произошел сгусток материи? Так же, как когда говорят: мир создан Богом! Но что было до Бога, откуда он? Это — конечно, вечный тупик, но всякое рассуждение о начале начал, поскольку это рассуждение, а не вера — игра словами.
Так что, дорогой друг, не могу никак удовлетворить Вашего любопытства. Очень извиняюсь. У меня было в жизни два или три сна, очень меня поразивших: я проснулся с твердым чувством, что был на «том свете». И этот «тот свет» так безнадежно-тюремен, что ничего на земле такого и вообразить нельзя. Люди часто думают, что им «там» откроются всякие тайны. Едва ли, едва ли! Будет еще меньше понимания, чем здесь, и «curiosite»[62] только так я и мыслю, как взгляд на первую ступеньку чего-то дальнейшего, а вовсе не панораму всего.
Теперь вернемся к литературе. Статейки своей о Сирине[63] я не помню хорошо, а № газеты еще не получил. Но уж очень Вы козыряете его «гением». Он очень способен, c’est le mot juste[64], гения я его никак не чувствую. Особенно в стихах. A propos[65], как раз Алданов меня уверял летом в Ницце, что я должен, вероятно, на всю жизнь затаить на Сирина злобу из-за того, что он меня вывел в «Даре»[66]. А я никакой злобы не чувствую, честное слово! И вовсе не по всепрощению, а по сгусяводизму, которым все больше проникаюсь. А изобразил он мою статью под видом Мортуса очень талантливо, и я удивлялся: как похоже! Только напрасно намекнул, что Мортус — дама, это его не касается, и притом намек доказывает, что он ничего в делах, его не касающихся, не смыслит! Ну, вот, письмецо вышло длинное. Я только недавно узнал, что Вы живете вместе с Яновским[67]. Писал на конвертах и ему, и Вам адрес, не замечая, что он — тот же самый. Кстати, моя рецензия на «Порт<ативное> бессмертие», верно, уже появилась[68]. Я писал с лучшими чувствами, дружескими и литературными, а если автор, как водится, недоволен — то приношу извинения за огорчения. Терапиано, по слухам, потрясен рецензией Р. Гуля, кою я еще не читал. Моей он был огорчен, а тут прямо убит[69].
Насчет покера — будто я в Париже играл день и ночь — это клевета и враки. Играл-то играл, но, к сожалению, не все дни и ночи.
