Елена Рабинович - Риторика повседневности. Филологические очерки
Камерлинки издавали свои учебники в Париже у Didier в 1920-х годах нашего века: учебники первого года (с учетом раздельного обучения) назывались «The Boy’s Own Book» и «The Girl’s Own Book», и примерно ко второму триместру дети знакомились с жизнью семейства Родов (Rod), таким образом мало-помалу приобщаясь к повседневному английскому языку. Роды — типичная для любого учебника примерная семья, с несколькими детьми обоего пола и вдобавок с родственниками в Англии (Mme Rod — англичанка). Они живут в Швейцарии, но переписываются с британскими кузенами, и те их навещают, а позднее юные Роды и сами поедут в гости в Англию. Изображаемая учебником первого года жизнь начисто лишена местного колорита: всё, что делают Роды, можно делать и в Англии (играть в теннис, обедать, дразнить младшую сестренку, учиться в школе), но то, что в Англии невозможно, даже не упоминается — как восхождение на Монблан или самоуправление кантонов. Детей, следовательно, учат языку сначала на примере понятных и универсально значимых ситуаций, а затем (в «Англии» продвинутого курса) список ситуаций становится разнообразнее.
Нельзя было сомневаться, что школа сталинской эпохи с присущей ей старомодностью использует — конечно, с необходимой идеологической цензурой — какую-то из традиционных моделей, и действительно, все просмотренные мною учебники, централизованно утвержденные для средней школы с середины 1930-х годов и до 1954 года (Е. Ф. Буштуевой, Н. В. Егоровой и И. М. Стржалковской, Е. В. Беловой и Л. Р. Тодд), откровенно следуют типу «камешков», хотя и с поправкой на необходимость для учебника грамматических правил и упражнений, — оставшееся пространство заполняется преимущественно адаптациями отрывков из Джерома Джерома, Марка Твена, Джека Лондона, Диккенса и прочей не слишком старой классики. Текстов, сочиненных самими авторами, очень мало — это все те же неизбежные пропагандистские «заклинания», в основном о Сталине, но их в каждом из учебников по одному, редко по два. Никакого соприкосновения с повседневностью нет, нет и никаких серьезных попыток сообщить школьникам хотя бы элементарные навыки разговорной речи — впрочем, умение простых советских граждан говорить и понимать по-иностранному было тогда нежелательным. Этот языковой всеобуч был отчасти декоративным, и все же школьные успехи предполагали теоретическую возможность познакомиться в будущем с какими-то несложными и не слишком современными образцами английской и американской литературы.
История, однако, шла своим путем, и уже при Хрущеве (тут можно припомнить Первый Московский фестиваль молодежи и студентов, в 1957 году оказавшийся, по крайней мере для москвичей, своего рода культурным шоком), а тем более при Брежневе сделалось неприлично и невозможно до такой степени пренебрегать иностранными языками, а особенно, конечно, английским — самым универсальным. Были приняты довольно решительные меры, вплоть до того, что старшекурсников с английских отделений филфаков иногда посылали на семестр в Англию, а многие выпускники еще и ездили поработать в страны «третьего мира», где приобретали дополнительную практику. Учебники тоже изменились: значительные объемы текстов и, соответственно, учебных часов были отданы «темам» — изучению разговорного языка.
Вот для начала несколько примеров из пособия для студентов— «Английский язык. Повторительный курс для неязыковых вузов» (М.: Высшая школа, 1968 / Сост. В. М. Макеева и др.) Пособие это небольшое по объему и очень простенькое, практически все тексты сочинены авторами, и первый из них называется «I am a student of Moscow University» (от лица студента Олега). Здесь естественно было бы ожидать расхожей университетской лексики, что-нибудь вроде freshmen или dean или campus — всё это в МГУ существует, так что комфорт привычности облегчал бы усвоение нового. Ничуть не бывало! Расхвалив МГУ за грандиозность размеров, Олег немедленно переходит к рассказу о студенческом досуге, но и тут нет ничего вроде leam или orchestra — да и вообще полностью понять этот рассказ возможно лишь тому, кто способен в должной мере разделить позицию идеально билингвического читателя набоковской «Ады». Каждое слово, из которых составлены сочетания вроде rest-home, amateur circles или house of culture, казалось бы, вполне понятно, но самих этих словосочетаний ни в одном словаре нет. Лишь советский человек способен — и то не всегда! — догадаться, что, скажем, amateur в сочетании amateur circles означает любителя-дилетанта (актера-любителя или астронома-любителя и т. п.), а все вместе — группу студентов, любительски занимающихся музыкой или драматическим искусством, или историей Москвы (но не спортом, так как тут используется слово «секция»: надо говорить «хоровой кружок» и «теннисная секция»), Между тем, по-английски amateur означает того, кто просто что-то или кого-то любит, так что это и «fan», и «adept», и «admirer», и даже, например, любитель хорошего пива; вдобавок объединения таких любителей не называются «circles» (circles — большие социальные группы, не «кружки», а «круги», как, например, artistic circles — «художественные круги»). Мои опросы показали, что сочетания amateur-circles и rest-home не слишком понятны даже русскоязычным респондентам, — очевидно, рассказ Олега и следующая за ним устная тренировка учат студентов говорить не просто лишь о знакомой им реальности, а еще и на языке, им одним понятном. Стоит ли удивляться, что дальше авторы тренируют студентов на разговорах о Москве, о Байкале и снова о Москве? Тут нельзя не вспомнить другое пособие, где об Америке сказано, что Тихий океан омывает ее с Востока, а Атлантический с Запада — это в «Учебнике английского языка для технических вузов» В. Р. Гундризер (М.: Высшая школа, 1972. С. 15).
Обращаясь к базовым школьным учебникам интересующей нас эпохи (вошли в обиход в 1970-х годах, переиздавались до середины 1980-х, активно использовались, во всяком случае, до 1991 года, а в слегка переработанном виде используются до сих пор), назову не только их авторов, А. П. Старкова и Р. Р. Диксона, но и семейство, с которым школьники живут бок о бок многие годы — семейство Стоговых. Тут авторы в общем следуют традиции, столь живо реализованной Камерлинками: Лена Стогова соответствует по возрасту учащимся каждого года; ее брат Борис на несколько лет моложе, поэтому «историй для мальчиков» в сериале практически нет, что в известном смысле согласно с феминизированным духом советской школы. Со Стоговыми детей начинают знакомить в пятом классе, описывая их поначалу довольно традиционно (рост, цвет волос и т. п.), с приложением картинок. Сообщается, правда, что отец семейства Виктор Николаевич Стогов, рабочий и студент-вечерник, — член КПСС, а вот мать семейства — беспартийная; в дальнейшем, при знакомстве с друзьями Стоговых, этот признак примерного благополучия приобретает регулярный характер: отец непременно коммунист, а мать непременно беспартийная, так что пресловутый «блок коммунистов и беспартийных» принимает здесь форму брачного союза.
Пропагандистская направленность в той или иной мере характерна, конечно, для любого советского учебника, однако пропагандистский текст может быть безукоризненным в языковом отношении, а с другой стороны, любой текст для пятиклассников довольно примитивен независимо от содержания. Но вот в разделе «Everyday sentences» детей учат здороваться, благодарить и так далее, что несомненно полезно — однако вплоть до последнего (11 — го) класса включительно не употребляются ни hi (как приветствие), ни fine (как ответ на «как дела?»), ни утвердительное sure, ни ОК. Мои респонденты, изучавшие английский только в школе, утверждают, что узнали эти everyday sentences (кроме интернационального ОКеу) в основном из видеофильмов. Конечно, сами по себе такие пробелы могли бы быть рядовым признаком школьного консерватизма, но школьный языковой пуризм (скажем, удаление из школьного английского любых американизмов) обычно не идет дальше простого обеднения языка. Между тем наш учебник, воздерживаясь от hi, обогащает язык другими достойными внимания новшествами.
Выше приводились слова Чуковского, что Совет, колхоз, спутник, большевик и еще кое-что в том же роде «вошло в языки всего мира» — и это чистая правда. По крайней мере, в английском языке (который Чуковский знал особенно хорошо) имеются и kolkhoz, и sputnik, и bolshevik, а теперь даже и gulag, и все это вполне ходовые слова, использующиеся не только применительно к советским реалиям, но иногда, как, например, gulag, еще и в переносном смысле: так, в бестселлере Brian Moore «The Statement» (1996) пожилая французская горничная, от которой требуют более эффективной работы, жалуется: «At our age that’s not work, it’s the gulag!» — при этом «gulag» не выделено ни курсивом, ни как-либо иначе, и ясно, что слово это совершенно рядовое и всем понятное, как и едва ли не более употребительное apparatchik. Ясно, что гулага и аппаратчика в советском учебнике нет, но там вообще практически нет ни одного из перечисленных Чуковским слов: он-то свои примеры приводил, исходя из читанного и слышанного на настоящем английском языке, а в советские учебники, судя по всему, не заглядывал. Между тем в учебнике вместо общепринятого sputnik значится satellite! Казалось бы, именно sputnik должен иллюстрировать прогрессивность советского строя, снабжающего Запад новыми для него понятиями (об их «огромном содержании» говорит и Чуковский в цитированном отрывке), — но нет, это слово сделано вразумительным лишь для тех, кто учился в советской школе. А вот противоположный пример. Восьмиклассникам велят сообщить о себе официальные данные — дело полезное, только вопросы по большей части списаны с советского паспорта, а там имеется пресловутый «пятый пункт» — национальность, переведенная в учебнике как nationality. Однако в русском языке советского и постсоветского времени «национальностью» называется этническое происхождение, а по-английски nationality — «гражданство»·, так что ответ вроде «nationality — Bashkir» (как требует учебник) опять понятен лишь тем, кто учился по Старкову и сходным пособиям.
