Сергей Серебряный - Писатели Востока — лауреаты Нобелевской премии
В статьях, написанных в студенческие годы, о досократовской философии, о Сократе и Платоне, о философии Анри Бергсона и в других Махфуз также высказывает неприятие материалистических, эмпирических философских учений и приверженность к теориям, подчеркивающим роль чувства и интуиции в познании мира и отводящим большое место нравственному императиву. Но это отнюдь не умаляет в его глазах роли разума, науки, изучающей материальный мир и его законы. Он высоко оценивает рационалистический, базирующийся на сомнении метод Таха Хусейна в исследовании последним истории арабской средневековой литературы. Но «наукой наук» считает философию, изучающую законы мысли и бытия, науку «человеческой души».
Миссию искусства юный Махфуз видит в том, чтобы оно «возносило человека в небеса красоты, где душа индивидуума сливается с душой всего человечества в едином чувстве и человеческая личность становится частицей целого мира, обнимающего собой все: от глубин земли до высот небес. Искусство способно выполнить эту миссию лишь тогда, когда оно побратается с наукой и философией»[57]. Образ души, возносящейся в небеса, чтобы слиться там с душой всего человечества, находит свое художественное воплощение в одном из ранних рассказов Махфуза «Голос из другого мира». Это душа древнеегипетского писца Тоти, уже равнодушная ко всему оставленному на земле, но продолжающая «безмерно любить свое ремесло». При этом душа возносит свои моления не Амону, Атону или Ра, а единому Господу (арабское «аллах» означает и «бог»), существование которого было «предугадано» Эхнатоном.
Махфуз изучает философию, пишет магистерскую диссертацию на тему «Понятие красоты в мусульманской философии», удачно сочетающую его интерес к религии, философии и литературе, и по-прежнему увлечен писательством. Чем дальше, тем больше его одолевают сомнения, какую из открывающихся перед ним после окончания университета перспектив выбрать — остаться в университете преподавателем философии и жить на приличную, стабильную зарплату либо посвятить себя литературному творчеству, отнюдь не гарантирующему надежных заработков? И когда окончательный выбор был сделан в пользу литературы (из-за чего писателю пришлось всю жизнь служить чиновником в различных министерствах, что, правда, дало ему богатый материал для творчества), Махфуз определяется и с выбором жанра — несмотря на все предыдущие неудачи с публикациями, это будет роман, жанр, позволяющий создавать широкие картины жизни человеческого сообщества, его исторического развития, приблизиться к пониманию законов и движущих сил истории.
В те годы современные, тем более «серьезные» — не развлекательные — романы насчитывались в Египте единицами, а профессия литератора считалась сомнительной, не заслуживающей уважения. Это нередко побуждало авторов подписывать свои сочинения псевдонимами или лишь инициалами. Воспитанная на традиционном культе поэзии, читающая публика воспринимала роман как низкий жанр. Избрав тернистую стезю романиста, Махфуз совершил самоотверженный поступок, и вся его последующая жизнь являет собой пример подвижнического служения литературе, в которой он видел, наряду с философией и наукой, средство познания мира и человека. И он верил в силу слова. Полученное философское образование выработало у Махфуза широкий взгляд на вещи, потребность дать общее объяснение всем частным явлениям, увязать в единое целое элементы окружающего мира, сформировало «романный» стиль мышления. Широта и цельность взгляда выделяют его из всех египетских литераторов — его современников, за исключением разве что такого большого художника, создателя современной арабской драматургии, как Тауфик ал-Хаким.
Решив стать писателем, Махфуз принимается основательно, по выработанной самим системе, читать и изучать мировую литературу, начав с Шекспира и сосредоточившись на классике XIX — начала XX в. Из-за нехватки времени он читал только лучшие произведения и полюбил Б. Шоу, Дж. Голсуорси, О. Хаксли, Ю. О'Нила, г. Ибсена, А. П. Чехова и многих других. Его оставил равнодушным, хотя он и отдал ему должное, «Улисс» Дж. Джойса, и глубоко взволновали «Война и мир» и «В поисках утраченного времени» (с Марселем Прустом его сближало увлечение Бергсоном). И в дальнейшем Махфуз продолжал следить за всеми заметными явлениями современной мировой литературы, происходящими в ней изменениями, новейшими тенденциями. Скептически отнесся к французскому новому роману, в частности к А. Роб-Грийе, но оценил Маргерит Дюра, у которой нашел «и сюжет и человека»[58]. Следил за арабской, в первую очередь египетской, литературой, читал написанное прозаиками и поэтами всех поколений, в том числе и самыми молодыми. Он перестал читать лишь тогда, когда отказали глаза. Тогда друзья стали во время встреч читать ему вслух художественные тексты и статьи о литературе, а также отрывки из любимой им средневековой арабской поэзии.
Внимательно изучая западную литературу, Махфуз не спешил использовать все понравившееся ему в своей творческой практике, происходило постепенное накопление и осмысление культурных и эстетических ценностей с тем, чтобы в нужный момент они сослужили свою службу, уже став собственным духовным достоянием писателя. Изучение истории западной литературы привело его к пониманию того, что современному арабскому роману, детищу XX в., нельзя «перескакивать» через этапы «естественного развития»; чтобы достичь уровня художественной зрелости, необходимо освоить опыт, накопленный мировой литературой в ее длительном многовековом развитии. Исходя из этого понимания и учитывая состояние египетской литературы своего времени, Махфуз начал с романа исторического, намереваясь описать всю историю Египта. Заготовленных сюжетов (около сорока!) должно было хватить на целую жизнь.
Масштабность замыслов стала в дальнейшем характерной чертой творчества Махфуза — приступая к очередной работе, он планировал не один роман, а целый цикл. И каждый цикл оборачивался новым этапом литературной эволюции — не только самого Махфуза, но и всей египетской прозы, новым по содержанию и стилю, по отображенному в нем историческому времени и «духу времени», его идеологической атмосфере. Сама история Египта, а в контексте истории — и литература, развивалась в XX в. ускоренными темпами.
Но из первого задуманного цикла Махфуз написал всего три «фараонских» романа. И в них, на удивление, мало истории. Сюжеты двух первых — «Игра судеб» (1939) и «Родопис» (1942)[59] — заимствованы из легенд, реальные исторические события (строительство великой пирамиды, борьба жрецов с фараоном из-за храмовых земель, инспирированное жрецами восстание народа и др.) создают лишь общий фон повествования; ни их хронология, ни подлинное историческое содержание автора не интересуют. Сквозь образы легендарного прошлого явственно проглядывают черты современности, чему способствует и обилие в романах анахронизмов. В третьем романе — «Фивы борются» (1944) — борьба египтян против белокожих захватчиков-гиксосов (ее события излагаются в той последовательности, в которой они, согласно историческим источникам, действительно имели место) прямо ассоциируется с ситуацией в Египте в период английской оккупации. Фабула во всех трех романах построена преимущественно на традиционных мотивах и сюжетных ходах из древних легенд, средневековых народных романов, а также из романов европейского романтизма. Явные и скрытые цитации из Корана и образные сравнения, заимствованные из арабской панегирической и любовной поэзии, соседствуют с диалогами, вероятно подсказанными переложением ал-Манфалути «Дамы с камелиями» (1915).
Главное же внимание автора сосредоточено на фигурах фараонов: жестокий, но мудрый строитель великой пирамиды Хуфу, юный, безоглядно влюбленный в прекрасную гетеру Родопис Меренра и освободитель Египта от гиксосов самоотверженный, жертвующий во имя родины своей любовью Ахмос — три образа государей: человек, действия которого диктуются разумом, человек, становящийся жертвой своих страстей, и человек, силой духа и воли побеждающий страсть во имя патриотического долга. Именно такой государь нужен Египту, — заявляет Махфуз последним романом (в первом он отвергает принцип династийного наследования власти). Тут же автор излагает и свою программу на будущее, после достижения независимости, выстраивая образ идеального государства, в котором монарх и народ, связанные взаимными нравственными и юридическими обязательствами, дополняют друг друга, как голова и тело единого организма-нации.
Пылкость патриотических чувств, призыв к объединению нации (лишь недавно осознавшей себя таковой), напоминание о той, единственной в истории страны, эпохе, когда Египет был независимым государством (идея «фараонизма» — фараонских корней нынешних египтян — особенно утвердилась в умах молодой египетской интеллигенции благодаря сенсационным археологическим находкам начала XX века), выражали дух времени и собственные настроения Махфуза, еще школьником участвовавшего в антианглийских демонстрациях и бывшего горячим сторонником партии Вафд, основной политической силы революции 1919 г. Махфуз в ней никогда не состоял, но ее лозунгам сочувствовал до конца жизни.
