Валентин Коровин - История русской литературы XIX века. Часть 2: 1840-1860 годы
Религиозно-философский мистицизм и просветительские устремления парадоксально уживались в мировоззрении В. Одоевского. Он был прекрасным знатоком трудов средневековых и современных мистиков – от Якоба Бёме до Сен-Мартена, Пордэча и Франца Баадера[33]. Будучи членом московского кружка шеллингианцев – «любомудров» – Одоевский привнес в фантастическую повесть обостренную философичность. Раннее увлечение натурфилософией сменилось с годами серьезным интересом к естественным наукам, переросло в настойчивую потребность рационалистически объяснять необъясненное и непознанное.
Веря в возможности человеческого разума, Одоевский видел познавательные начала, зародыши инстинктивного знания в народных легендах и суевериях, детских фантазиях («Игоша», 1833, «Орлахская крестьянка», 1842). Алхимия и древние мистические практики (например, каббалистические учения средних веков) поэтизируются в повестях «Сильфида» (1837) и «Саламандра» (1840). Причем автор балансирует на грани научной и мистической версий загадочных явлений.
В «Орлахской крестьянке» ощущается влияние идей Шеллинга и древних мистиков о равноправном божественному началу темном, злом корне бытия. Вместе с тем в ярких картинах видений бесноватой девушки отразился острый интерес научной мысли к отклонениям и необычным явлениям человеческой психики.
«Западный» колорит этой повести – явление не случайное в творчестве писателя: на него оказали мощное влияние немецкие романтики (Новалис, Тик и в особенности Гофман).
В повести «Сильфида» композиционно и стилистически воплощена идея двоемирия, параллельного существования потустороннего мира красоты и поэзии и «здешнего» мира пошлости и благоразумия. Это русская версия повести Гофмана «Золотой горшок», однако версия оригинальная, окрашенная в национальные тона и имеющая неповторимый реально-прозаический финал.
Тема общения человека с «элементарными духами» нашла продолжение в повести «Саламандра», явившейся поэтическим результатом многолетнего пристрастия Одоевского к занятиям химией на грани алхимии. Огненная Саламандра, сливающаяся в сознании алхимика Якко с прекрасной Эльсой, – двуединый образ, объясняемый верой в возможность чудесных событий и одновременно остающийся легендой, старинным преданием.
В ряде фантастических повестей Одоевского воссоздан национально-исторический колорит и социально-бытовые реалии России. Народно-поэтические представления о домовом и тонкое проникновение в детскую психологию определил поэтику «Игоши». Внутреннее омертвение петербургского и провинциального чиновничества высмеяно за несколько лет до Гоголя в фантастических повестях «Сказка о мертвом теле, неизвестно кому принадлежащем» (1833) и «Сказка о том, по какому случаю коллежскому советнику Ивану Богдановичу Отношенью не удалося в Светлое Воскресенье поздравить своих начальников с праздником» (1833). В дидактико-аллегорической «Сказке о том, как опасно девушкам ходить толпою по Невскому проспекту» воплощена популярная в русской литературе 1830-х годов тема обезличивания, нивелировки частного человека. Мотивы этой повести предвосхищают гоголевские мотивы губительного влияния на личность современного города.
В сознании автора его литературные опыты в фантастическом и жизнеподобном образных планах складывались в циклы, часть из которых была осуществлена («Пестрые сказки с красным словцом, собранные Иринеем Модестовичем Гомозейко», «Русские ночи»). Книга «Русские ночи» включает в себя наиболее значимые произведения 1830-х годов, в том числе фантастические, и по праву считается энциклопедией русского романтизма. Она пронизана социально-критическим пафосом и одухотворена идеей соединить с плодами западной цивилизации «свежие, могучие соки славянского Востока».
Некоторая рассудочность и «заданность» фантастических повестей Одоевского не раз была отмечена современниками. Их, в отличие от светских повестей писателя, не жаловал Пушкин, считая творческой неудачей Одоевского. Однако с течением времени многие из них вошли в золотой фонд фантастического жанра.
Повести О. И. Сенковского (1800–1858)
Основной корпус фантастических повестей крупного писателя и журналиста, известного ориенталиста О. И. Сенковского приходится на 1830-е годы и приписывается автором некоему Барону Брамбеусу («Ученое путешествие на Медвежий остров», 1833; «Сентиментальное путешествие на гору Этну», 1833; «Похождения одной ревизской души», 1834; «Записки домового», 1835; «Превращение голов в книги и книг в головы», 1839).
Будучи редактором журнала «Библиотека для чтения», Сенковский держался в своих сочинениях принципиальной установки: он обращался к массовому читателю и преследовал просветительские цели. Поляк, получивший образование в Виленском университете, ученый путешественник и востоковед, Сенковский пытался объединить и представить в художественном синтезе культурные традиции разных стран и народов, образы и сюжеты Востока и Запада. В его повестях исчезали существующие в реальности природные, языковые, идеологические границы. Культурно-художественный синтез осуществлялся на основе фантастической образности и одухотворялся ироническим пафосом. Порой ирония перерастала в релятивизм – признание относительности всех ценностей, идеалов – и готова была обернуться нигилизмом. И тогда главными инструментами воссоздания жизни помимо фантастики становились «закусившая удила насмешка» (А. И. Герцен) и профанация.
Резкому снижению подвергаются в повестях Барона Брамбеуса (литературная маска Сенковского) едва ли не все общепринятые ценности: религия, семья, образование, государственные институты, даже божественное мироустройство и космический порядок. Емкая жанровая форма повестей Сенковского[34] определила типичную композицию и сюжетную схему произведений: герой (повествователь) преодолевает невероятные, порой поистине космические масштабы времени пространства в поисках смысла, высших ценностей, истины. Однако сюжетные перипетии завершаются если не природной, то морально-психологической катастрофой, искания персонажей оборачиваются извращением идеала, заведомой профанацией священного.
Примером этому служит повесть «Ученое путешествие на Медвежий остров», являющая собой образец сложной эстетической реакции сатирической фантастики на актуальные события культурной жизни. Едва европейская общественность успела проститься с известнейшими учеными – палеонтологом Ж. Кювье и основателем египтологии Ж. Шампольоном-младшим, – как результаты их изысканий подверглись жестокому осмеянию в повести Сенковского. Ученый видит за обычным снежным узором ледяной пещеры таинственные письмена, повествование о глобальной катастрофе, постигшей древнюю цивилизацию вследствие удара о Землю кометы огромных размеров. Но достаточно скептической реплики одного из путешественников – и глобальное пространство оказывается иллюзией. Возможно, что смысл древних «иероглифов» – результат аберрации (искажения изображения) научного взгляда, ошибки повествователя-ученого. В комической ситуации самообмана ученых мужей – определенная мировоззренческая концепция автора. Отвергаются не только наукоцентризм, но и рациональность. Сама цивилизация, культура и духовность вынуждены уступить место «природе» в ее космической и телесной ипостасях: стихийная мощь космоса всесильна и губительна, над человеком, его телом и душой властвуют примитивные инстинкты. Вследствие этого в повести апокалипсические картины приправлены гротескными натуралистическими картинами вплоть до каннибализма, сатирическими «наблюдениями» над слабостями людского рода. Катастрофичность снимается комичностью.
Фабула повести «Похождения одной ревизской души» схематично сводится к следующему: буддийский лама из калмыков, живущих на территории Саратовской губернии, в состоянии медитации фиксирует ряд собственных перерождений, диапазон которых весьма широк: от блохи, кусающей китайского мандарина, до русского мужика, бежавшего из крепостной неволи. Буддийское мироустройство профанируется в той же мере, что и христианская концепция души; конфуцианство и пифагорейство – одинаковые заблуждения разума, как и просветительские воззрения. Ниспровергаются утопические представления о царстве справедливости и теория официальной народности; утверждается принципиальная возможность произвольного толкования божественного откровения, снов-медитаций и бюрократических указов, природа которых одинаково профанна (искажена, опошлена, осквернена) в художественном мире повести. Финал подчеркнуто многовариантен, что также соотносится с идеей всеобъемлющей относительности.
