Татьяна Москвина - В спорах о России: А. Н. Островский
О силе и могуществе богов, как можно заметить из пьесы, берендеи судили по гневу и размаху их казни. Пока Ярило угождал им, губил дела Деда Мороза, берендеи особой почтительности не проявляли: наоборот, позволяли себе отступления от его воли, завели «сердечную остуду» в сердцах. Единственный способ утвердиться в их глазах — разгневаться и свершить казнь, они ведь именно этого ждут от своих богов.
Ярило задумал и свершил казнь, утвердился в звании верховного бога. Мороз — стар, Ярило — молод; они не злы и не добры: они сражаются за власть на земле.
Справедливость и милосердие сосредоточены в другом лице, в том, кто эту власть имеет, — в старом царе берендеев.
Занятный перевертыш: чаще всего русские писатели думали, как пушкинский Сальери, — «все говорят, нет правды на земле, но правды нет и выше». В «Снегурочке» наоборот — на небесах нет правды, там идет жестокая война за сердца народа, а на земле правда и справедливость как раз есть.
В пьесе, поэтически развертывающей сказочное измерение русской народности, еще не знающей христианского мифа и христианской идеологии, упоминаются слова «грех» и «совесть» — их произносит царь. «Невольным грехом» он называет то, что Снегурочка не знает любви. А беседу с Купавой о совести нельзя не признать удивительной и в высшей степени примечательной.
Купава.
… Клятвы-то слушать ли,
В совесть-то верить ли,
Али уж в людях-то
Вовсе извериться?
Царь
Как же не верить-то,
Милая девушка!
Чем же и свет стоит?
Правдой и совестью
Только и держится.
«Грех» и «совесть» в понимании царя — понятия не идеологические, а природные, естественно заключенные в природе человека. Мир держится не боязнью Божьей кары, не моральной прописью и суммой идей, но «правдой и совестью». А понятия «правды» и «совести» существовали задолго до Христа (а то как же люди дождались бы его пришествия и не съели друг дружку?). Опять, в который раз у Островского, мы встречаемся с «инстинктивной нравственностью», существующей, по мысли драматурга, естественно и непременно в человеке, поскольку он создан по образу и подобию. Как далеко не отпадали бы отдельные люди от образа и подобия, правда и совесть, коллективная нравственность скрепляют, соединяют мир, иначе он бы просто развалился, пропал, исчез.
В эту опору и верит царь Берендей, стоящий между грозными богами и добрым, честным, но легкомысленным народом. Мудрый и милостивый Берендей, рассуждающий и осуждающий, воплощающий собою «меру и весы», должен был бы входить в число кротких мудрых старцев Островского, подобно Кулигину («Гроза»), Аристарху («Горячее сердце»), Архипу («Грех да беда на кого не живет») или пустыннику («Воевода»). Но исключительно симпатичное лицо царя озарено не только светом разума и добра. На нем играют веселые, жизнерадостные солнечные блики; и в царе нет никакого отъединения от мирской жизни, ничто человеческое ему не чуждо: и чарку хмельного меда не прочь выпить, и взволноваться не в меру при виде «жен румяных, полногрудых», и даже прогуляться по весеннему саду с чужой женушкой, Прекрасной Еленой. Он царь привольного, веселого, счастливого прароссианства, любящего всяческие узоры. «Любезна мне игра ума и слова: / Простая речь жестка. Уборы красят / Красивых жен; высокие палаты / Прикрасами красны, а речи — складом, / Теченьем в лад и шуткой безобидной». Но этот добрый и справедливый царь, сочетающий мудрость отшельника с веселостью жизнелюбивого повесы, вынужден скрыть, подавить в себе те чувства, что вызвала в нем смерть Снегурочки и Мизгиря, те чувства, что, видимо, овладели и всем «честным народом». «Снегурочки печальная кончина / И страшная погибель Мизгиря…» «Печальная», «страшная» смерть героев — потрясение для мирного царства берендеев и лучшее доказательство всевластия Ярилы. Царь подчиняется его суду и приводит под его владычество свой народ.
«Свершился / Правдивый суд! Мороза порожденье — / Холодная Снегурочка погибла», — явно скрепя сердце говорит это царь, так приветливо и сердечно отнесшийся к дочери Мороза. Что же победил в своем народе Ярило — не сострадание ли? Что ему осталось, народу — одна «любовь торжествующего пола»?
Рядом с царем в финале пьесы стоит Лель, уже сбросивший скромную личину невинного пастуха; теперь он — главный жрец верховного бога, ставший более могущественным, чем сам царь. «Пастух и царь тебя зовут, явись!» — говорит Яриле Берендей, ставя пастуха прежде царя. Пастух становится Пастырем.
Образу Леля сильно не повезло — в опере Римского-Корсакова эту партию чаще всего исполняют женщины, равно как и на драматической сцене. Получается Лель — изнеженный красавчик, хорошенький-пригоженький до карамельной сладости. Между тем никакой сладости в Леле нет. Мороз говорит о нем: «Ярым солнцем / Пронизан он насквозь. В полдневный зной, / Когда бежит от солнца все живое / В тени искать прохлады, гордо, нагло / На припеке лежит пастух ленивый, / В истоме чувств дремотной… ‹…› / Песни Леля / И речь его — обман, личина, правды / И чувства нет под ними, то лишь в звуки / Одетые палящие лучи ‹…› / Солнца / Любимый сын — пастух, и так же ясно, / Во все глаза, бесстыдно, прямо смотрит, / И так же зол, как Солнце».
Ради Леля Снегурочка пришла к людям, ради Леля просит у матери-Весны любви, погибает с его именем на устах («О Лель, / В ушах твои чарующие песни, / В очах огонь…») — но любимый сын солнца, творя волю отца, губит ее, хитроумно, обманно играя ее чувствами. Только обиды и слезы приносит он Снегурочке. То поманит, то отвернется, а то и уязвит насмешливо: «… Лелю / Не детская любовь нужна. Прощай!»
«Снегурочку» можно трактовать как историю о злых и ленивых берендеях, загубивших божественное дитя. Или, проявив трагическую бесстрастность, увидеть тут искупительную жертву, восстановившую порядок в мироздании. Или, полностью встав на сторону Ярилы, счесть эту жертву необходимой и оправданной. В любом случае в жертвенной гибели Снегурочки есть нечто, неумолимо противостоящее и Яриле, и царству берендеев.
Невинное божественное дитя вовсе не холодно, не лишено человеческих чувств. Это искреннее, доверчивое, простодушное, трудолюбивое дитя, возвысившееся в течение пьесы до самопожертвования. Никто из берендеев не может встать над собственным самолюбием, а она смогла. Попросив у Весны любви — не кроткой, детской, которая и так живет в ее сердце, а любви «торжествующего пола», Снегурочка знает о грядущей гибели, а умирает смиренно, кротко, со словами любви и прощения, можно сказать, по-христиански.
Берендеи восстановили согласие с природой. Но сверхприродное — духовное — ушло от них.
«Христос и Ярило». Проницательный и великодушный Даниил Андреев считает, что это «одна Истина под маской двух правд». Может быть, только нашему «земному, жалкому, эвклидовскому уму» это непонятно. Мы видим двух богов и две правды, мы хотели бы увидеть их союз, а видим вражду.
Как не поклониться теплу и свету, земному плодородию, жаркой земной любви, как не признать в Яриле живого, земного, действующего бога. Только вот одно: он непременно требует человеческих жертв. И везде, где он есть (в пьесах Островского), будут и жертвы. А тот, другой Бог сам приносит себя в жертву.
Бог, требующий жертв, и Бог, приносящий себя в жертву, — Ярило и Христос — две стороны русского духа, два края русской души, две дороги в небо.
«Число бога» в драматургии Островского
Сейчас я хотела бы предложить вниманию читателя плоды своих трудов, проделанных в середине 1990-х годов. Просто удивительно, чем я занималась, когда умные люди приватизировали Россию.
Я подсчитала, сколько раз в пьесах А. Н. Островского упоминаются слова «Бог», «грех», «враг», «совесть» и другие понятия веры. Вот эта поразительная таблица.
Частотность упоминания «Бога», «греха», «совести», «врага» в драматургии А. Н. Островского с 1847 по 1884 год.
«Семейная картина», 1847
Бог — 12, грех — 5, совесть — 1, церковь, царство небесное, вечерня, мясоед, молитва— по 1, пост — 4, враг — 3.
Соотношение «Бога» и «греха» — 12: 5. Коэффициент — 2,5.
«Свои люди — сочтемся», 1849
Бог — 69, грех — 10, совесть — 14, Христос, христианство — 9, Троица, просвирка— 2, пост — 3, Иуда— 1, враг — 14.
Соотношение «Бога» и «греха» — 69: 10. Коэффициент — 7.
«Утро молодого человека», 1850
Ей-богу — 4, грех — 0, совесть — 0.
«Неожиданный случай», 1850
Ей-богу — 16, Бог — 6, грех — 2.
Соотношение «Бога» и «греха» — 6: 2. Коэффициент — 3.
«Бедная невеста», 1851
Бог — 58, ей-богу — 4, грех — 7, совесть — 4, враг — 4. Соотношение «Бога» и «греха» — 62: 7. Коэффициент — 9.
