Альберто Мангель - Гомер: «Илиада» и «Одиссея»
Расин в своей трагедии идею Гомера рассматривает сквозь призму идей янсенистов. В центр внимания он ставит овдовевшую Андромаху, отданную по жребию сыну Ахиллеса Неоптолему (также известному как Пирр). Хитросплетение сюжета — это столкновение страстных любовных чувств: греческого посланца Ореста — к Гермионе, невесте Пирра и Пирра — к Андромахе; Андромаха же продолжает горевать по убитому Гектору. У Расина Орест ясно определяет свою позицию: «Отдамся слепо я судьбе, меня влекущей»[212]. Закончив трагедию, Расин осознал, что такое утверждение поверхностно и что более мощные силы, чем судьба, воздействуют на жизнь каждого человека. В 1668 голу, через год после первого издания «Андромахи», он переписал монолог Ореста, вводя вместо «судьбы» (destin) слово, переводимое как «влечение; экстаз» (transport)[213]. Это та же судьба, но такая, которая словно бы околдовывает вас, сбивает человека с ног и уносит прочь, такая, которая, будучи сродни одержимости, наделяет человека эмоциональной силой, настолько превосходящей скудные человеческие возможности, что это неминуемо закончится бедой.
Эту эмоциональную силу не следует путать с инстинктом. Пример, наглядно демонстрирующий различие двух этих начал, есть у Гомера в «Одиссее», в песне девятой, в эпизоде, где Улисс спасается от циклопов: одноглазым гигантом Полифемом движет звериный аппетит, который он утоляет, добыв «дичь» грубой силой. Улисс же выживает благодаря своей хитрости, сообразительности (по-гречески — metis, «быстрый разум», «ясное осознание»). В первом случае действие и субъект действия едины; во втором субъект властвует над своими действиями[214]. Идея этого противопоставления такова: герой не должен бороться со своими инстинктами, так как, как бы низки они ни казались, они естественны и раскрывают его человеческую природу — но он должен отдавать себе в них отчёт. Одна из самых леденящих кровь ужасом сцен в «Одиссее» — когда Улисс становится свидетелем гибели в пасти Сциллы своих товарищей, как
…трепетали они в высоте, унесённые жадною Сциллой.
Там перед входом пещеры она сожрала их, кричащих
Громко и руки ко мне простирающих в лютом терзанье.
Страшное тут я очами узрел, и страшней ничего мне
Зреть никогда в продолжение странствий моих не случалось[215].
Но после он и те немногие, кто остался в живых, пристают к берегу на ночлег и со вкусом ужинают. Они пьют и едят и только после этого вспоминают своих погибших столь страшной смертью друзей и предаются унынию, после чего засыпают — «и сон долгожданный смежает слезой окроплённые вежды»[216]. Комментируя этот эпизод, Олдос Хаксли отмечает, насколько правдоподобным и жизненным кажется описание обильного ужина людей, только что наблюдавших кровавую гибель своих товарищей: «В каждой хорошей книге есть крупицы правды — без них она более не будет хорошей книгой. Но всей правды — никогда. Есть лишь несколько авторов древности, отважившихся на всю правду. Гомер — тот, каким он написал «Одиссею» — один из их числа»[217].
Именно дарованная Богом избранным эмоциональная сила, которой овладевают с помощью metis, «быстрого разума», открывает человеку судьбу, способную пойти по множеству путей. По замыслу Расина, Андромаха, пусть и отданная Пирру, исполняет свою судьбу, как бы воплощая в себе судьбу Трои, порабощённой греками после смерти Гектора, но одновременно празднуя победу над победителями (Пирр добровольно отрекается от власти в пользу Андромахи и её сына от Гектора: «Отдаю тебе свою корону и свою веру: Адромаха, властвуй над Эпиром и надо мной»[218]). Выходя замуж за Пирра, Андромаха становится царицей, в то время как её сын, троянец, наследует греческий престол. Действовать так Андромаху, которая позже заплатит за свой metis жизнью, побуждает не любовь, но нечто большее, что она не может определить так же, как не может не придавать этому значения. Возвращаясь к утверждению Паскаля, можно сказать, что Бог и ослепил, и просветил Андромаху, — заставив её повиноваться судьбе, но в то же время осознавать присутствие этой высшей, влекущей силы.
Собственноручные примечания Расина на полях «Одиссеи» и «Илиады» помогают нам представить, каково было видение французского драматурга. Особый интерес для Расина представляли приёмы, использовавшиеся Гомером для достижения большей правдоподобности. Об этом говорит, например, его заметка о том, что дружелюбие и радушие, с каким в первой песне «Одиссеи» Телемах встретил переодетую Афину, возможно, свидетельствует о том, что сам Гомер получал тёплый приём во время своих странствий. Далее, Расин указывает, что развитие событий в «Илиаде» занимает ровно сорок семь точно рассчитанных по часам дней: пять дней битвы, девять дней мора, одиннадцать — пока Посейдон гостил у эфиопов, одиннадцать — на похороны Гектора, и одиннадцать — на похороны Патрокла. Заметки Расина касаются таких деталей, как трапеза, одежда, описания географии мест, развёрнутые метафоры, действенность некоторых жестов, сладостность слёз.
В пятой песне, когда Посейдон насылает на корабль шторм, Улисс падает за борт. Два дня он проводит в открытом море, а на третий замечает берег и радуется — «Сколь несказанною радостью детям бывает спасенье / Жизни отца, поражённого тяжким недугом, все силы / В нём истребившим»[219]. Однако когда Улисс оказывается уже почти на спасительном берегу, Посейдон насылает огромную волну, которая, не вмешайся Афина, расшибла бы Улисса о скалы. Ладони Улисса ободраны о камни — «Если полипа из ложа ветвистого силою вырвешь, / Множество крупинок камня к его прилепляется ножкам: / К резкому так прилепилась утёсу лоскутьями кожа / Рук Одиссеевых»[220]… Измученный схваткой с всесильным богом, Одиссей достигает устья реки и обращается к её богу с молитвой:
Кто бы ты ни был, могучий, к тебе, столь желанному, ныне
Я прибегаю, спасаясь от гроз Посейдонова моря.
Вечные боги всегда благосклонно внимают молитвам
Бедного странника, кто бы он ни был, когда он подобен
Мне, твой поток и колена объявшему, много великих
Бед претерпевшему; сжалься, могучий, подай мне защиту[221].
Расин приводит слова Сенеки, во время своего изгнания на Корсику обобщившего смысл молитвы Улисса в четырёх словах: Res est sacra miser — «Горе священно». К этому Расин добавляет: «Несчастье Улисса тем более пронзительно, что оно переживается им в самом сердце природы»[222]. Несчастье лежит также в «самом сердце» поэм Гомера.
Не все участники спора античников и модернистов руководствовались литературными, философскими или эстетическими мотивами; некоторые из них были более заинтересованы в политике. Среди споривших была Анна Дасье, дочь Таннеги Лефевра, известнейшего гуманиста и эллиниста, сочинение которого об «Илиаде» оказало влияние на перевод, сделанный несколькими годами позже Александром Поупом. Анна Дасье, относившая себя к античникам, в 1714 году выпустила книгу «О причинах порчи вкуса»[223]. В сотрудничестве с другими учёными она работала над греческими и латинскими текстами, сокращая их и сглаживая стилевые шероховатости, чтобы с ними мог ознакомиться дофин, наследник французского престола (поэтому выражение ad usum Delphini, т. к. «для пользования дофина», стало означать отредактированную, «отшлифованную» книгу). Редакция Гомера, выполненная Дасье, была весьма популярна, хотя вряд ли заслуживает уважения тот факт, что в неё не вошли некоторые эпизоды из гомеровского текста, которые могли посчитать непристойными (в частности, обнажённый Улисс перед Навсикаей в шестой песне «Одиссеи»), а также некоторые непочтительные реплики в адрес монархов (например, гневная речь Ахиллеса к Агамемнону в первой песне «Илиады»), которые, как посчитала Дасье, способны оскорбить короля больше, чем та вульгарность, о которой говорил Перро.
Присутствовал в споре и религиозный мотив. Франсуа Фенелон видел в Гомере источник вдохновения молодёжи, но только в том случае, если гомеровские сюжеты будут поданы с надлежащей степенью нравоучительности и христианского благочестия. Наделённый блестящим умом и непринуждённым стилем речи, Фенелон словно самой судьбой был предназначен для карьеры в качестве наставника дофина. Он был возведён в сан епископа Камбре и прославился как автор нескольких книг по преподаванию. Но в 1696 году он впал в немилость второй супруги Людовика XIV мадам де Мантенон, сошедшись с мадам де Гийон, пропагандировавшей среди молодёжи квиетизм — религиозное учение в рамках христианства, поощрявшее пассивное подчинение воле Бога и ставившее молчание превыше молитвы[224]. Супруга короля и наставник Фенелона Жак Бенин Боссюэ опасались, что принципы квиетизма могут в результате привести к полной общественной и душевной апатии. В ответ Фенелон в 1697 году опубликовал книгу «Пояснения к максимам святых»[225], в которой попытался последовательно доказать правоту постулатов квиетизма. К сожалению, его аргументы показались оппонентам недостаточными: менее чем через два года книга была заклеймена и светской властью (в лице короля), и властью духовной (в лице Папы). Довершило несчастья Фенелона его разжалование из наставников королевского отпрыска.
