Борис Романов - Вестник, или Жизнь Даниила Андеева: биографическая повесть в двенадцати частях
Студенты и восхищались своими профессорами, и вышучивали их в курсовых "куплетах". Рукавишникова:
Знак масонский — на груди,
С бородой козлиной,
Рукавишников гряди
В альмавиве длинной!
Розанова:
Слова неспешны,
Слова безгрешны
Под розановским языком.
У Каролины
Справлял крестины
И лично с Вяземским знаком.
Пушкиниста Цявловского:
Мы честь и славу
Поем Мстиславу…[83]
Занятия на курсах шли вечером, а днем большинство студентов занималось в Румянцевской библиотеке, терпеливо сидя в читальном зале у ламп с зелеными абажурами. Много времени здесь проводил и Андреев. Потом, в тюрьме, он написал гимн библиотеке "в молчаливом дворце".
На ВГЛК училась одноклассница Даниила Андреева — Муся Летник, как и он глубоко верующая и тоже писавшая стихи, маленькая, тоненькая, с легкой косинкой задумчивых глаз и почти детским голоском. Они дружили. Муся его познакомила со своими подругами — Натальей Радченко, Ириной Всехсвятской и Ниной Лурье. Наталья Радченко оставила набросок, рисующий Даниила Андреева тех лет: "Он бывал, как и мы, Мусины подруги, неизменным гостем на дне её рождения. Даня — Мусин одноклассник, друг школьных лет, — думаю, был духовно близким ей человеком. В те юношеские годы он производил на меня впечатление цветка с надломленным стеблем, вернее всего ириса, не яркого, но изысканного, привядшего и всё же живого. А может, это сравнение с цветком и надломленным стеблем подсказано словами самого Дани, произнесёнными в каком-то споре с Ириной: "У вас типично короткий стебель сознания". Мы подсмеивались над этими словами, повторяя их с Даниной томной интонацией, которую называли "декадентской""[84].
На курсах он познакомился с приехавшим из Керчи Вадимом Сафоновым, крепко стоявшем на грешной советской земле, несмотря на увлеченное стихописание. Оно их и сдружило. В те годы Сафонов не только сотрудничал в "Труде", а даже напечатал несколько стихотворений, начав с отклика на смерть Ленина. Как и Даниил, был принят во Всесопо — Всероссийский союз поэтов. Союз возглавлял профессор ВГЛК и земляк Сафонова — Георгий Шенгели[85]. Всероссийский Союз Поэтов, объединявший стихотворцев и начинающих, и маститых, самого разного толка и калибра, просуществовал до 1929 года, но вряд ли чем-то мог помочь молодым поэтам… Поэзия, любовь к Лермонтову, юность, когда и самые разные люди легко сходятся, общие знакомые — объединяли. Они подружились. Сафонов приходил в гостеприимный дом Добровых, несколько раз оставался ночевать, поскольку жил далеко, в Сергиевом Посаде.
8. Семья
По всей вероятности, летом 1925 года Даниил побывал в Судаке. Во — первых, там поселилась очень больная, с парализованными ногами Евгения Альбертовна Репман. Жить ей на старости лет стало не на что. Поэтому бывшие ученики гимназии ежемесячно собирали для нее деньги. (Эта помощь, свидетельствует вдова Андреева, продолжалась до начала войны; и большую роль в сборе этих денег играл Даниил.) Во — вторых, счастливый случай: для обследования Судакской крепости из Москвы отправился профессор А. А. Фомин. А он дружил с профессором Строгановым, мужем Надежды Александровны, их учительницы. Она и пригласила поехать с ними милую ее сердцу Зою Киселеву и Даниила Андреева. Это была возможность в то голодное и трудное время немного откормиться и отдохнуть.
Там, в Судаке, участвуя в раскопках (земляные работы — условие поездки), Даниил познакомился с юным учеником художественной студии Глебом Смирновым, и они подружились. Археологические исследования Фомина по заданию Исторического музея и Археологического отдела Главнауки имели серьезное значение, о них он тогда же сделал доклад на Всесоюзной археологической конференции в Херсонесе. Историческая наука всерьез интересовала и Андреева, не случайно герой "Странников ночи", одна из проекций автора, Саша Горбов — археолог. Остатки внушительной генуэзской цитадели, стена из серого известняка с боевыми башнями, опоясывавшая гору Крепостную, откуда открывалась окруженная горами долина, искрящаяся на солнце бухта на юго — западе — будили воображение. И сам уютный Судак с горами и морем, с саманными домиками и шелестящими тополями, молодая дружеская компания действовали ободряюще. Но даже здесь мучительные переживания всплывали. Может быть, о них он позже писал, вспоминая высокий берег с крепостными стенами:
За разрушенными амбразурами,
В вечереющей мгле — никого.
Брожу я, заброшенный бурями,
Потомок себя самого.
Постылая грусть терпка мне,
И, влажные лозы клоня,
Читаю надгробные камни
На долгом исходе дня.
И буквы людских наречий
На плитах разных времён
Твердят о Любимой вечно,
Одной в зеркалах имён.
И, в леденящем горе,
Не в силах утишить печаль,
Сажусь у гранитного взморья,
Долго гляжу — вдаль.
Весной 1926–го он неожиданно получил письмо от брата Вадима, от которого долго не получал никаких известий.
После смерти отца, закончив гельсингфорскую гимназию, живущий стихами и романтическими порывами, Вадим Андреев в октябре 20–го через Францию отправился в Добровольческую армию, потом из Батуми попал в Константинополь, где недолго поучился в русском лицее, оттуда в Софию, и затем, в апреле 22–го, в Берлин, в город, где родился младший брат, где умерла их мать. Поначалу он и жил на той самой зеленеющей окраине, где это произошло, в Грюневальде, у поселившейся там мачехи. Не это ли сказалось на том, что Берлин Вадим, как и его отец, невзлюбил. Берлинские годы он позднее назвал "возвращением к жизни", замечая, что "пустить корни на чужой земле так же трудно, как сосне вырасти в солончаковой степи"[86].
В Берлинском университете Вадим Андреев изучал историю живописи, живя на стипендию Уиттимора, предназначавшуюся для русских студентов. В Берлине в начале 24–го вышла его первая книга стихов "Свинцовый час". Но летом того же года, не дождавшись обещанного советского паспорта, он перебрался в Париж, поступив в Сорбонну и занявшись русской филологией. Но и в Париже, где дышалось легче, хотя жилось так же трудно, время от времени молодой поэт, плохо представлявший, что на самом деле творится в России, порывается вернуться на родину. В 1926 году он женился на Ольге Викторовне Черновой. Черновой она была по отчиму — знаменитому эсеру, настоящий ее отец — художник Митрофан Федоров. Семейство Черновых в Париже двадцатых годов жило в кругу русского литературно — художественного Парижа. Одно время у них нашла приют Цветаева, дружили они с Ремизовыми. Ее сестры вышли замуж за друзей Вадима Андреева, Наталья за поэта Даниила Резникова, Ариадна — за прозаика Владимира Сосинского.
Слухи о Вадиме, об Анне Ильиничне Андреевой, ее детях до Добровых доходили с трудом. И Даниила, чувствовавшего духовное одиночество, обостренное необъяснимыми и самому себе метаниями, судорожно возникавшими мистическими построениями, неожиданное письмо брата, с которым не виделся почти десять лет, очень обрадовало. Он торопливо отвечал: "Ох, за это время произошло очень много в моей жизни (внутренней). До чего хочется видеть тебя, говорить с тобой! Я уже привык к одиночеству, и оно давит все реже, но брата я хочу иметь до + оо.
Я пережил недавно одну очень неприятную историю, когда был поставлен в глупейшее положение одним подлым человеком, которому я доверился вполне. Но это было мне наказание, ибо такую же подлость совершил и я сам перед тем с третьим человеком, учась лгать. Вышло восхитительно, роль свою сыграл я удачно, и даже очень, потому что результат превзошел все ожидания. Но это подло с моей стороны, и я был наказан за дело. Все это путаная и скверная история, которую я расскажу тебе, когда увижу тебя.
А сейчас я очень много занимаюсь; ибо идут зачеты (проклятые!). А перед тем очень много работал над своим романом".
Речь идет о романе "Грешники". Над ним Андреев начал работать еще перед поступлением в Литературный институт, и этот замысел, как и многие его замыслы, прошел через все творчество, меняясь, трансформируясь, но сохраняя главное, заветное. Позже, когда он писал "Странники ночи", Коваленский заметил: "Это те же "Грешники"". Намечая свой литературный путь, Даниил писал брату в том же письме: "Знаешь, я прихожу к убеждению, что я за всю свою жизнь напишу всего 2 или 3 романа (и вовсе не длинных, — тот, который я пишу 2 1/2 года, будет иметь всего 150 или около страниц, написал сейчас треть). А сижу я целые недели над тетрадями. У меня 16 толстых тетрадей черновиков. И думаю, что буду еще и еще переделывать — сотни раз — авось к старости что-нибудь и выйдет".
