Екатерина Зыкова - Джозеф Шеридан Ле Фаню и готическая традиция в английской литературе
Действие готического романа удалено от повседневности либо во времени (отнесено в историческое прошлое), либо в пространстве (происходит в Италии, Испании, Персии и т. п.): читателю предлагается пережить некий экстремальный опыт в экзотических условиях, далеких от английской благоустроенности. Место действия — хранящее мрачные тайны замкнутое пространство замка или монастыря с заброшенными подземельями и потайными дверями, связанное с поверьями о явлениях призраков и т. п. Действующие лица четко поделены на злодеев и невинных жертв, причем злодеи активны и целеустремленны до фанатизма, а положительные герои (чаще героини) совершенно беззащитны. Они пассивно претерпевают выпавшие на их долю необычные испытания. Вместе с тем моральное равновесие в финале неизменно восстанавливается: добро вознаграждается, зло наказывается (формально это происходит даже у Бекфорда и Льюиса, хотя у них мы отметили моменты эстетизации зла, размывающие шкалу моральных оценок). Критики расходятся в вопросе о том, является ли столкновение со сверхъестественными явлениями (призраками, вампирами, магическими предметами и т. п.) неотъемлемой чертой поэтики готического романа, но большинство согласны, что даже если эти мотивы отсутствуют как таковые, в действии, как правило, имеется нечто иррациональное, необъяснимое, заставляющее те роев хотя бы задуматься о вмешательстве потусторонних сил.
Занимательность готического романа и его соответствие умонастроениям читающей публики не вызывают сомнений, однако его вклад в развитие литературы вовсе не очевиден. Многие современные критики склонны усматривать ценность готической прозы в ее сосредоточенности на эмоциях, способности глубоко проникнуть в человеческую психологию, даже погрузиться «в темные бездны подсознательного».[6] Между тем первые исследователи готических романов отмечали как раз неудачи в создании сложных характеров, отсутствие психологической глубины и достоверности.
Так, С.-Т. Колридж в рецензии на «Монаха» Льюиса («Критическое обозрение» за февраль 1797 г.) писал, что не верит в мгновенную перемену характера Амброзио, который в первых главах пред стает как благочестивый монах, красноречивый проповедник, человек большого ума и безупречной репутации, однако, впервые поддавшись соблазну, он с поразительной легкостью превращается в исчадие ада, которое и мрачный гений Данте вряд ли отважился бы изобразить.[7]
Вальтер Скотт обобщил эти претензии, заметив, что никакого психологического анализа, никаких глубин проникновения в человеческие характеры готическое повествование и не предполагает: «<…> сила его — в изображении внешних обстоятельств, тогда как характеры действующих лиц, подобно человеческим фигурам во многих пейзажах, играют подчиненную роль по отношению к обстановке, в которую помещены; различимы лишь их контуры на фоне скал и деревьев, эти последние и являются главным объектом для художника. Выведенные персонажи <…>; наделены не индивидуальными чертами, а чертами своего класса. Мрачный тиран граф; пожилая наперсница экономка, хранительница семейных преданий; разбитная служанка; веселый и легкомысленный слуга; изобретательный злодей; героиня, наделенная всеми совершенствами и подвергающаяся всем мыслимым опасностям, — этим и исчерпывается арсенал романиста <…>»,[8] не прибегающего ни к комическим, ни к трагическим эффектам, апеллирующего исключительно к чувству страха, физического или порожденного предрассудками.
Два современных автора, исследующих приемы построения характера в готическом романе, И.-К. Седжвик и К.-Э. Хоуэллс, подтверждают мнение В. Скотта, отмечая поверхностное изображение эмоций (в первую очередь страха) через «бледность лица», «исступленный взгляд» и другие внешние детали.[9] Э.-К. Нэпиер в работе «Несостоятельность готики» доказывает, что нагромождение ужасов притупляет читательское восприятие, лишает возможности сопереживать жертве, в то же время расшатывание моральных критериев и попытки героизации злодея притупляют и наше нравственное чувство.[10]
Критики конца XVIII века были единодушны в осуждении готики, пристрастие к ней высмеивалось на все лады. Однако и самая авторитетная критика не могла помешать растущему спросу на подобные сочинения. Здесь, возможно, впервые наблюдается явственное расслоение публики на «высокую», «мыслящую» и «массовую», связанное с возросшим количеством изданий и расширением круга книгочеев в конце XVIII века.[11] Из всех романов, опубликованных в английских периодических изданиях между 1796 и 1806 годами, готические составляли примерно одну треть, а женский журнал «The Lady’s Magazine» к 1805 году отдавал уже две трети своего объема готическим рассказам или романам с продолжением.[12] Издательство «Minerva Press» специализировалось на готической продукции.[13]
Эти издания удовлетворяли, полагал Вальтер Скотг, запросы среднего, обыкновенного, невзыскательного читателя: «Есть множество людей, слишком непоседливых, чтобы восхищаться прекрасным, но чересчур подробным изображением страстей у Ричардсона; другие недостаточно сообразительны, чтобы воспринимать остроумие Лесажа, или слишком угрюмо-серьезны, чтобы наслаждаться дарованием и своеобразием Филдинга; но этих же самых читателей вы с трудом оттащите от „Романа в лесу“ или „Удольфских тайн“, ведь любопытство и скрытая любовь к таинственному, вместе с предрассудками, — свойства, гораздо более присущие человеческим массам, чем верный вкус к комическому и подлинное чувство патетики».[14] Употребленное Скоттом выражение «человеческие массы» вплотную подводит нас к сложившимся позднее понятиям «массовый читатель» и «массовая литература». Впрочем, и Скотт, и другие романтические критики оговариваются, что серьезный и талантливый автор может поднять готическое повествование до уровня высокой литературы.
Рассматривая готику как раннюю разновидность массовой литературы, мы должны ответить на вопрос, чем обусловлено возникновение этого жанра. Коль скоро в увлечении готикой проявились чувства растерянности, сомнения, неуверенности, свойственные переходной эпохе, с изменением исторической ситуации это увлечение должно было постепенно сойти на нет. Между тем и после 1820 года, обычно считающегося для готики датой окончания «классического периода», готические повествования сохраняют свою популярность, вступая в новые отношения с реализмом, неоромантизмом, а позднее — и с литературой 20-го столетия.
Как нам представляется, рождение готического романа было вызвано не столько литературно-эстетической, сколько более глубокой потребностью общественного сознания. Европейская философия от Бэкона и Декарта до Ньютона и Локка заложила основы научной методологии, позволившие совершить революцию в естествознании, а просветители в XVIII веке распространили эти достижения на все гуманитарные области и внедрили в общественное сознание. В результате господствующей формой веры стал деизм, просвещенное человечество перестало верить в божественные чудеса, в возможность непосредственного вмешательства Бога и Его ангелов в земную жизнь. Христианская вера утратила свой живой и непосредственный характер, а раз так, человек остался один на один с так называемым «нижним астралом»: привидениями, ведьмами, демоническими силами, вампирами и прочей нечистью, от которой ему нечем стало защищаться.
Как отмечает К. Томас в исследовании «Религия и закат магии», посвященном периоду XVII–XVIII веков, и Реформация, и становление светского мировоззрения сопровождаются не угасанием, а, напротив, усилением интереса к привидениям, ведьмам и тому подобному.[15] Знаменитые ведовские процессы в Англии и Америке XVII века происходили как раз в то время, когда завоевывал признание научный рационализм. Р.-Д. Сток в монографии «Священное и демоническое от сэра Томаса Брауна до Уильяма Блейка», исследуя тот же период европейской истории, показывает, что интерес к сверхъестественным явлениям (к «нижнему астралу») особенно остро испытывали те, кто «желал утвердить идею о зачарованном мире в противовес внедрявшейся новой философией идее мира как мертвого механизма, мира как чистой протяженности и движения».[16] Для них существование привидений служило косвенным доказательством бытия Бога. Так, Д. Дефо в «Истинном повествовании о явлении миссис Вил» (1706) со всей обстоятельностью рассказывает, как призрак умершей является, чтобы утешить скорбящего друга, а Г. Филдинг собирает из своей судебной практики и издает «Примеры вмешательства Провидения в расследование и наказание убийства» (1752). Солидаризируясь с Рудольфом Отто, Сток пишет: «Жажда божественного, не находящая удовлетворения в подлинной религии, будет искать выхода в такой альтернативе, как рассказы о привидениях».[17]
