Сергей Серебряный - Писатели Востока — лауреаты Нобелевской премии
«Снежная страна» — это своеобразный гимн красоте, трактуемой в традиционном понимании. Пронизанная поэтичностью в японском духе, она не вызвала опасений у официальных идеологов, в отличие от реалистического произведения Танидзаки, и была опубликована.
Читатели откликнулись с благодарностью на этот роман, прозвучавший диссонансом в контексте эпохи. В послесловии к одному из изданий романа Кавабата писал: «Из всех моих произведений „Снежная страна“ имеет больше всего почитателей. Во время войны я знал, что японцы, находящиеся на чужбине, читая ее, тосковали по родине и глубже осознавал важность того, к чему стремился».
«Чувствуя за спиной сверкание штыков и слыша топот солдатских ботинок, Кавабата сильнее погружался в мир классических „ваби“, „саби“, „мияби“[34]. Это говорит о сильном, осознанном стремлении сохранить „душу Ямато“, следуя по традиционному пути понимания красоты», — говорит Фудзимори Дзюки. Действительно, в ту пору, когда в стране восславлялся самурайский кодекс чести Бусидо[35], Кавабата писал роман, в котором рисовал прекрасную страну, отгороженную от мира горами. Первая фраза романа — «Поезд проехал длинный туннель. За ним была снежная страна» — хрестоматийна, ее знает каждый японец.
Известный исследователь истории японской литературы Накамура Мицуо часто подчеркивает, что «приверженность традициям японской культуры… не позволила внешним факторам повлиять на творчество писателя, отчего оно может показаться оторванным от жизни. Но благодаря этому Кавабата не только не утратил „жизненной силы“, но напротив, — осознал значение своего творчества».
Далее в этой статье Накамура Мицуо пишет: «… Смысл его (Кавабата Ясунари. — М. Г.) жизни как художника, думается, следует искать не просто в создании лиричных и поэтичных произведений, а гораздо глубже. Сам писатель, безусловно, большое значение придавал месту, которое он занимал в обществе, и своему голосу как голосу литератора».
Подобного рода высказываний о Кавабата немного. Обычно о нем говорят как о писателе, далеком от реальной жизни, как о певце красоты Небытия. Причиной тому многочисленные высказывания и признания самого Кавабата. Вот, к примеру, в эссе «Печаль» Кавабата пишет: «Во время войны и в токийском трамвае, и в постели при тусклом свете читал „Гэндзи-моногатари“ … К тому времени, когда я прочел 22–23 главы, то есть почти половину этого длинного повествования, Япония капитулировала. Но блистательный „Гэндзи“ по-прежнему производил огромное впечатление. Иногда, едучи в трамвае, я вдруг ощущал, что опьянен и восхищен „Гэндзи“, и это меня изумляло. Я с удивлением замечал, что вроде бы существую отдельно от этого трамвая, и еще больше поражался тому, что мне созвучна литература, созданная тысячу лет назад». И дальше, вспоминая, что солдаты, находящиеся на войне, благодарили его в своих письмах, Кавабата пишет: «Кажется, мои произведения заставляли их думать о родной Японии. Такую же тоску по родине я чувствовал, читая „Гэндзи-моногатари“…»
Как уже говорилось, в «Гэндзи-моногатари» Кавабата находил красоту чувств, мыслей, поступков, любование их соответствием мировому порядку, когда духовный мир человека гармонично вписывается в Природу.
Именно это, а не мужественную доблесть и стоическую жестокость, считал он традиционными ценностями и, судя по всему, испытывал беспокойство, понимая, что они могут быть пересмотрены. Кавабата открыто говорил и писал об этом с 1935 г.[36]
В первые послевоенные годы (1945–1947), когда была упразднена цензура и представители японской культуры развернули бурную деятельность во всех ее областях, Кавабата снова и снова заявлял о своей отстраненности от всего происходящего и подчеркивал приверженность старинным обычаям и ценностям. Его больше не волновало противоборство демократической литературы, создаваемой писателями из Общества новой японской литературы (Син нихон бунга-кукай) и литературы, стремящейся к углубленному изображению внутреннего мира личности, создаваемой писателями группы «Сэнго-ха», подобно тому как в начале своей литературной деятельности во время противоборства модернистской и пролетарской литературы он активно выступал за создание новой литературы. В ноябре 1945 г. Кавабата писал: «После войны я погрузился в атмосферу старинной японской печали. В то время, как я сам нахожусь в Нихонбаси[37], душа, отделившись от тела, стремится в горы… Буду в одиночестве бродить в горах вдоль ручьев и больше не напишу ни одной строчки»[38].
Однако все эти признания в своей отстраненности от жизни скорее всего были вызваны желанием подчеркнуть свою непричастность ко всему происходящему и вовсе не означали «ухода от жизни» вообще. Об этом свидетельствуют и факты его достаточно активной деятельности на литературном поприще.
Кавабата не только продолжает писать художественную прозу (в апреле 1947 г. в журнале «Сэкай бунка» («Мировая культура») была опубликована новелла «Цветы» («Хана»), представляющая собой продолжение опубликованных в 1942 г. в журнале «Хатикумо» («Восемь облаков») новеллы «Мастер» («Мэйдзин»), а затем в 1943 г. в журнале «Нихон херон» («Японская критика») новеллы «Закат» («Юякэ»)[39], но и принимает участие в создании журнала «Нингэн» («Человечество») в Камакура (январь 1946 г.), становится председателем Японского ПЕН-клуба (июль 1948 г.).
Более того, он проявляет интерес к тому, что волнует общество, присутствует на проходившем в Токио заседании суда над военными преступниками и пишет об этом статью «День вынесения приговора токийским трибуналом» («Токе сайбан ханкэцу-но хи»), которую опубликовали в январе 1949 г. в журнале «Сякай».
В статье Кавабата пишет о том, что стыдится преступлений, совершенных Японией. «Даже во время войны я не верил в то, что говорили о политике… Несмотря на то, что я не писал о войне и политике, проводимой теми, кто сейчас сидит на скамье подсудимых, сам себе кажусь плохой карикатурой даже оттого, что пришел смотреть, как будет выноситься приговор.
Приговор, вынесенный трибуналом в Токио — закономерное следствие этой политики… Не выходят из головы мысли о положении в нашей стране… И в этом тоже кроется причина моей печали… Я подавлен тяжелыми лишениями, причиненными войной, а в военных преступниках вижу символ воинственности, оставленный ею след… и в этом тоже кроется причина моей печали. Более того, причина моей печали в том, что на международном трибунале говорилось о зверствах, совершенных японцами»[40].
Придирчивый знаток новой истории Японии может возразить, что слова осуждения, высказанные Кавабата в 1949 г., неудивительны, так как это был период своеобразного возрождения, демократизации, реформ и связанных с ними надежд. Однако и до того, в 1935 г., в разгар милитаристических настроений, Кавабата, как видно из вышеприведенного, осуждал Японию, в которой «только солдаты». И позднее, спустя двадцать лет, в эссе «Нетленная красота» («Хоробину би», 1969) он писал о том, что «песни во славу войны породили военных преступников, а те, кто слагал их, заслужили презрение всего мира». Эти высказывания свидетельствуют о неравнодушии Кавабата к событиям реальной действительности, а многочисленные признания в желании «отойти от жизни» — скорее всего своего рода протест, активное нежелание быть сопричастным сомнительным веяниям своего времени.
В его произведениях, опубликованных в 1945–1947 гг., сквозит глубокая печаль от сознания, каким огромным бедствием была война, насколько велики причиненные ею беды и лишения. Впоследствии в статье «Мои размышления» («Ватакуси-но кангаэ», 1951) Кавабата писал о том, что все его произведения тех лет порождены глубокой печалью, охватившей его после войны.
Причин на то в послевоенной жизни было немало: страна была в разрухе, люди пребывали в растерянности и от бурных перемен в общественной жизни, и от тяжелых воспоминаний предвоенного и военного времени, и от сознания несостоятельности мифа о всемогуществе Японии, и от новых порядков, установленных оккупационными властями.
«В этот период, казалось, само время умерло, затерялось где-то, а люди оказались в состоянии внутреннего хаоса, видя насколько запуталось и распалось прошлое, настоящее и будущее их самих и страны в целом. Многие из них чувствовали себя поглощенными бешенным водоворотом», — так думает герой в рассказе «Новая встреча» («Сайкай», 1946).
Ему пришлось побывать на войне, и это оставило свой след в душе. Распалась связь времен: между довоенным прошлым, которое сейчас кажется ему нереальным, и настоящим огромной пропастью лежит война. В состоянии полной внутренней опустошенности герой едет на праздник, устраиваемый в Камакура. Встречающиеся по дороге «высохшие сосны кажутся ему шрамами судьбы». Здесь он неожиданно встречает женщину, с которой был близок до войны. Она олицетворяет для него прошлое, как бы подтверждая, что была другая, мирная жизнь, и это дает ему надежду на возрождение и вызывает желание жить.
