Игорь Золотусский - Фауст и физики
Хорош «рай», нечего сказать!
Добрая Бавкида чувствует, что делается это «не добром». «Он безбожник, — говорит она о Фаусте, — взять он ладит нашу рощицу, наш дом. Там, где он соседом сядет, преклоняйся все кругом!»
Так вот он каков, идейный правитель Фауст!
В своем желании достичь цели он уже не разбирается в средствах. Ему уже и старика со старухой ничего не стоит снести. Раздраженный, бродит он по саду, прислушиваясь к колоколам их маленькой часовенки.
Проклятый звон! Как выстрел, вечно
Он в сердце бьет! Передо мной
Мое владенье бесконечно,
А там — досада за спиной!
Твердит мне звон дразнящий, мерный,
Что господин я не вполне,
Что кучка лип, домишко скверный,
Часовня — не подвластны мне!
Смотрите, как изменился лексикон Фауста. «Мое владенье», «не подвластны мне», «господин я»... Это уже похоже на то, что «цель» несколько переместилась. Она, как солнце в фокусе увеличительного стекла, сошлась на Фаусте. Похоже, что теперь он — цель, и этим определяется все.
«Теоретическая» цель была вне его. «Практическая» сосредоточилась на нем. Видите ли, господин он не вполне! Вот что ему не нравится. Вот почему его раздражает звон колоколов.
«Кучка лип», «домишко скверный», — он явно ставит стариков ни во что. Они для него лишь «бельмо в глазу, заноза в пятке». Он готов передать их воле Мефистофеля.
А Мефистофель и его бандиты как раз подплывают к городу. Они везут награбленное добро.
Все вместе они приветствуют Фауста:
Вот мы вернулись,
Путь свершен,
Привет, владыка,
Наш патрон!
Фауст пропускает мимо ушей «владыку». Он не мечет, как прежде, иронических стрел в Мефистофеля. Он позволяет себе льстить.
А черт уже не стесняется. Он прямо доносит Фаусту, что они изрядно пограбили в этот день. И, догадываясь о моральных сомнениях «патрона», освобождает того от них:
Имеешь силу, так и прав!
Лишь был бы наш карман набит.
Кто спросит, как наш груз добыт?
Разбой, торговля и война —
Не все ль равно? Их цель одна!
«Имеешь силу, так и прав!» — вот оправдание, к которому подошел Фауст. Здесь все становится с ног на голову. «Цель» Фауста перевертывается. Целью становятся средства.
Правым оказывается не то, что право, а то, что сделано. Раз это существует, раз ты так поступил, ты и прав. Права грубая реальность, а не иллюзорное представление о праве. Прав опыт, который, по выражению Гёте, всегда был пародией на идею.
Прав тот, кто силен, кто взял верх — независимо от того, хорош он или плох. Кто спросит с правителя, когда выше его нет никого? Он сам решает, что хорошо и что плохо.
Еще одна иллюзия развеивается в дым. Это иллюзия власти. Власти, свободной от чувств властвующего, освобождающей его. Власти, взятой будто бы лишь ради того, чтобы освободить других.
Ибо сама власть превращается в цель. Она права, что бы она ни делала, куда бы она ни вела. Так Опыт пишет пародию на Мысль, так эксперимент Фауста куражится над его «великой затеей».
Ну что ж, это логика реальности, и Мефистофель убеждает Фауста признать ее.
Он снова льстит Фаусту, снова настаивает на необходимости им совершенного. Разве бывает строительство без жертв? Разве что-нибудь в истории обходилось без этого? И потом, что значат жалкие старики с их колокольным звоном? Все это ханжество — звон, все это — мираж веры. А Фауст воздвиг город, построил в городе дома и дворцы. Это не колокольный звон на часовне Филемона и Бавкиды. Это материальность. Это можно оставить потомству, потрогать руками.
Свой мудрый труд ты сотворил
И берег с морем примирил:
Твоих судов отсюда рать
Готово море принимать;
Здесь твой дворец стоит, отсель
Ты обнимаешь круг земель;
Отсюда шел весь подвиг наш,
Здесь первый выстроен шалаш,
И первый ров был вырыт тут,
Где нынче весла воду бьют.
Твой гордый ум, труд верных слуг
И сушу здесь и море вкруг
Стяжали…
Ого! Труды Фауста и Мефистофеля — уже «подвиг»! Они перестали быть «делом», они перешли в разряд героических.
А сам-то Фауст уже не Фауст, а «гордый ум». Нет, черт явно не рассчитывает на афронт. Он мажет патокой. Он сластит в открытую.
Фауст приемлет все это. Но что-то мучит его. Его мучит «бельмо в глазу» — дом Филемона и Бавкиды.
Фауст стыдится этих мук. Ему ли завидовать старикам, когда у него в руках весь берег, вся власть?
Невыносимы эти муки,
А говорить о них стыжусь.
Мне стариков бы первым делом
Убрать: мне нужно место их;
Мне портит власть над миром целым
Одна та кучка лип чужих!
Это уже спесь правителя. Это уже раздражение диктатора.
Этого-то раздражения и стыдится Фауст. Все-таки в нем еще что-то осталось. Это что-то — его совесть, это человек в Фаусте. Правда сталкивается в Фаусте с силой.
Их борение совершается на наших глазах. Фауст ищет оправдания, идеи для удаления стариков. Он не может так просто снести их дом. Эту идею он сам подкидывает Мефистофелю:
Звон этот колокола ровный
Напоминает мрак церковный…
Ах, вот что! Старики держатся за свою часовенку, они поклоняются идолу, слуги которого на земле обкрадывают людей. Разве это не повод для того, чтобы их снести? Разве не оправдание?
Мефистофель с удовольствием подхватывает эту идею:
Еще бы: эта мерзость, право,
Способна жизни быть отравой!
Противен звон — скажу и сам —
Благовоспитанным ушам:
Висит проклятый звук «бим-бом»,
Как туча в небе голубом,
Во все мешаясь без причины,
И от купели до кончины
Как будто важен только звон,
А жизнь сама — ненужный сон…
— Да! Да! — поддерживает Фауста Мефистофель. — Вы совершенно правильно изволили заметить! Старики поклоняются миражу, их ханжество претит. Что их молитвы? Они ничего не стоят рядом с делом, которое вы делаете!
Высокое оправдание найдено. Бог Филемона и Бавкиды где-то на небесах, а благо, во имя которого сносится их дом, здесь, на земле. Что же, «важен только звон, а жизнь сама — ненужный сон»?
Нет, стариков надо устранить. Это во имя жизни будет сделано.
И Фауст, подгоняемый этой идеей, уже готов освободиться от мук:
Упорством глупым и строптивым
Испорчен плод моих побед;
Измучен я, терпенья нет;
Я устаю быть справедливым!
Он хочет верить, что он еще справедлив. Он нарочно все это говорит, чтоб услышать поддакивания Мефистофеля. Он хочет, чтоб видели, как ему трудно, как ему нелегко отдать этот приказ.
Ибо Мефистофель только и ждет приказа. Он мог бы сам пойти и выбросить стариков с их дюны в одну секунду. Но он хочет услышать этот приказ из уст Фауста. Из уст того, кто теоретизировал накануне прихода к власти. Кто говорил о добром правлении, кто и сейчас еще произносит слова о справедливости. (Вот они, слова!)
И видя, как невыносимо для его патрона решиться, бросает:
Чего ж стесняться? Ты давно
Решил создать там поселенье.
Фаусту некуда отступать. И он отдает приказ:
Идите ж, чтоб без промедленья
Убрать отсюда их в именье,
Что мною им отведено.
Мефистофель отвечает по-солдатски: есть!
И не успеют оглянуться —
На новоселье уж очнутся;
Насилья след пройдет, и впрок
Пойдет им чудный уголок.
Черт дает «резкий свисток», и на сцене появляются «трое сильных». Машина силы заработала. Сильные так и рвутся к делу. У них руки чешутся, им «повеселиться любо».
То, что они сделают со стариками, для них — веселье, работа. Они — исполнители, и им не нужны «высокие слова», не нужны «оправдания». И, удаляясь вместе с ними, Мефистофель бросает в зал:
Рассказ не нов: отдай скорей
Свой виноградник, Навуфей!
Он намекает на библейского царя Ахава, который отнял виноградник у своего соседа Навуфея. Так же поступает и Фауст. Мефистофель срывает с приказа Фауста покров «идеи». Никакой идеи нет, ущемлено самолюбие Фауста, его тщеславие. Из-за него и «бесится» «владыка».
Черт и «трое сильных» выжигают рощу стариков дотла. Они и их самих — вместе со странником — отправляют на тот свет. Дело сделано, и там, где зеленела листва и звенели колокола, дымятся угли.
Первым замечает это Линцей. Он стоит на башне и вглядывается в ночь. И вдруг в ночи вспыхивает огонь. В его свете Линцей видит, как «листья жгут». Он вскрикивает в ужасе: «Что за ад!»
