Вадим Баранов - Горький без грима. Тайна смерти
Многочисленным заявлениям хулителей Горького можно противопоставить лишь отдельные суждения в его пользу, принадлежащие нашим современникам: Л. Аннинскому, Е. Евтушенко, С. Залыгину…[78] Но пожалуй, лишь Е. Евтушенко характеризует позицию Горького в целом, находя обобщающий образ-метафору. В серии миниатюр «Русские гении» он пишет: «Цыганок, когда пороли Алешу, незаметно подставлял под розги свою руку, чтобы облегчить удары, отчего вся рука вспухла. Горький столько раз подставлял не то что руку, а душу свою, когда били русскую интеллигенцию, так что вся душа распухла. Сейчас модно обвинять Горького и за социалистический реализм, и даже за сталинские лагеря.
Горький сам в последние годы жизни был заключенным. Ни купленным, ни слепым он не был». Поэт делится своей догадкой о том, что Горький просил Сталина отпустить его снова в Италию, чтобы поведать миру страшную правду, с которой он столкнулся в стране, и потому оплачивал своим вынужденным молчанием и приветствиями возможность вырваться из-за позолоченной персонально для него колючей проволоки.
И те, кто призывал оградить школьников от Горького, и те, что предавали огню его книги, забыли (а многие, может быть, и не знали), что реальный опыт правозащитной деятельности писателя в годы Гражданской войны был взят на вооружение теми мужественными людьми, которые решительно выступали в защиту свободы творчества и инакомыслия еще в 60-е годы, почти за десять лет до начала кампании против Горького. Вспомним замечательный документ общественной мысли 60-х — письмо Лидии Чуковской Шолохову по поводу его речи на XXIII съезде партии, письмо, написанное по горячим следам события, 25 мая 1966 года, но, естественно, увидевшее свет лишь годы и годы спустя (см. ее книгу «Процесс исключения». М., 1990).
Резко осуждая А. Синявского и Ю. Даниэля за публикацию своих произведений на Западе, Шолохов выразил неудовлетворенность «мягкостью» приговора и вспомнил времена Гражданской войны, когда при борьбе с «контрой» не проявляли излишней щепетильности, обращаясь к закону, а руководствовались больше «революционным правосознанием».
«Именно в „памятные годы“, т. е. с 1917 по 1922, когда бушевала Гражданская война и судили по „правосознанию“, — пишет в своем замечательном письме Чуковская, — Алексей Максимович Горький употребил всю силу своего авторитета не только на то, чтобы спасти писателей от голода и холода, но и на то, чтобы выручать из тюрем и ссылок. Десятки заступнических писем были написаны им, и многие литераторы вернулись благодаря ему к своим рабочим столам. Традиция эта — традиция заступничества — существует в России не со вчерашнего дня, и наша интеллигенция вправе ею гордиться…»
При всем различии критиков Горького объединяют два обстоятельства: благородный гражданский гнев и количественная одинаковость исходного материала для осуждения: все те же три кита — Соловки, Беломорканал, «Если враг не сдается…». Что же касается знаменитого цикла «Несвоевременных мыслей», то его вроде бы можно отодвинуть на задний план, потому что речь в нем ведется об ином, более раннем периоде.
И тут вновь приходится повторить: о жизни Горького конца 20-х и в 30-е годы знают страшно мало, и выдвинутые обвинения во многом обусловлены этим незнанием.
В последнее время взгляд критики стал заметно меняться: налицо стремление к большей трезвости, объективности и к отходу от тех убийственных ярлыков, которые наклеивались на Горького в 70–80-е годы.
Теперь на сцене в России и за рубежом поставлено множество спектаклей по пьесам Горького, вызывающих заинтересованный отклик. Появилось немало ценных публикаций. А спокойных, деловых упоминаний о нем в прессе множество, их нынче никто не стыдится… В конце концов можно любить или не любить произведения Горького, но нельзя не признать: перед нами уникальное явление в культуре XX столетия по масштабам проделанной работы, по влиянию на развитие общественно-эстетического сознания (влиянию, скажем прямо, неоднозначному). Так что всякий раз, когда мы говорим о Горьком, мы заводим речь о чем-то гораздо большем, являющемся какой-то частью нашего сегодняшнего бытия.
Гораздо более радикально, чем в России, изменилась картина мирового общественного мнения о Горьком. Духом вдумчивого анализа, лишенного какой-либо предвзятости, сочувствием к трагической судьбе писателя пронизаны книги о нем, выпущенные специалистами, годы и годы посвятившими изучению его биографии и творчества: Гейра Хьетсо (Норвегия), Цецилии фон Штудниц и Армина Книгге (Германия), Ирвина Уайла (США). Отнюдь не отличается априорным обличительством и монография немецкого исследователя Ханса Гюнтера «Социалистический сверхчеловек: Максим Горький и советский героический миф» (1993).
В конце 1994 года на польском телеэкране был показан многосерийный фильм французских кинематографистов «Чудовище — портрет Сталина», созданный в 1989 году. Хороший антитоталитарный фильм. Но вот в одной из серий всего на несколько секунд мелькнули две фигуры: Сталин и Горький. На трибуне Мавзолея. Улыбающиеся. О чем-то мирно беседующие. Ну, друзья — водой не разольешь. А Сталин — сплошное обаяние!
В плену иллюзии о несокрушимой дружбе Сталина и Горького до сих пор, как свидетельствует французский фильм, пребывают миллионы, и, разумеется, не только в Польше.
В июне 1995 года известный публицист, работающий на радио «Свобода», Борис Парамонов посвятил Горькому специальную передачу. Вообще говоря, «Русские вопросы», историко-культурная программа, которую постоянно ведет Б. Парамонов, на мой взгляд, одна из лучших рубрик «Свободы». Это впечатление сложилось у меня потому, что в течение двух лет жизни за рубежом я практически ежедневно слушал «Свободу».
Однако на сей раз взяться за перо заставило меня совсем иное чувство огорчения и досады. Передачу «Еще раз о Максиме Горьком» я прослушал четырежды (последний раз в четверг, 15 июня 1995 г.). И чем дальше, тем активнее становилось это чувство. Обычно избирающий уверенную позицию, что называется, на острие атаки, на сей раз уважаемый автор оказался в роли задремавшего в арьергардной повозке воина, который, пробудившись неожиданно и не успев разобраться, «какое тысячелетье на дворе», бросился в бой.
Предметом своего полемического экскурса на сей раз Б. Парамонов избрал сборник «Неизвестный Горький», выпущенный Институтом мировой литературы в конце 1994 года, а поводом для выступления послужила рецензия на него в «Литгазете» 17 мая 1995 года. Собственно говоря, с Б. Парамоновым трудно не согласиться, когда он утверждает, что принципиального переворота в наших представлениях о Горьком сборник не производит. Отдельные публикации, сколь бы ни были они любопытны и многочисленны, в конце концов погоды еще не делают. Сейчас, как никогда, нужно обстоятельное, объективное, где надо — бескомпромиссно критическое научное исследование-биография (а может быть, и не одно), которое бы опиралось на всю сумму известных ныне фактов, анализировало бы головоломный порой механизм причинно-следственных связей между ними. Пока о возможности появления такого труда что-то ничего не слышно. (От чего сие зависит? Об атмосфере, сложившейся в горьковедении, мог бы состояться разговор особый.)
Но вернемся к Б. Парамонову и критикуемому им сборнику. Прослушав передачу, приходишь к выводу, что не только рецензия на него, но и сам сборник — лишь повод для пропаганды критиком своей давней точки зрения. Какой именно — об этом чуть ниже. А пока немного в развитие тезиса об арьергардности позиции нашего автора.
Б. Парамонов, как известно, вещает из Нью-Йорка. Но относительно всякой истины, в том числе той, что «большое видится на расстоянии», можно сказать, что она относительна. Если руки не доходят до наших публикаций о Горьком (среди коих, грешен, есть и мои), то почему бы не поинтересоваться, как дело обстоит в тех же Штатах? Между тем профессор Нью-Йоркского же университета Виталий Вульф утверждает, что в Америке существует своего рода преклонение перед Горьким.
Известный немецкий ученый Вольфганг Казак, автор знаменитого «Энциклопедического словаря русской литературы с 1917 года», в одном из интервью раскрывает природу наших ошибок: «Одно из худших и непреодоленных свойств советской системы — человека (а следовательно, и писателя) то ли без умолку хвалить, то ли без остатка проклинать… Со стороны литературоведов было бы правильно, открывая то негативное, что мы знаем, например, за Горьким или А. Н. Толстым, одновременно ссылаться на положительное…»
Блестящий ниспровергатель пороков советской системы, Б. Парамонов оказался в плену именно «одного из худших и нисколько не преодоленных свойств советской системы…» Характерный пример. Горький обвиняется в беспринципности, двоедушии. Опираясь на В. Ходасевича, критик сообщает, что в середине 20-х годов Горький собирался было послать резкий протест против изъятия из библиотек неугодных большевикам книг и даже пригрозить отказом от советского подданства, однако не сделал этого. Что было, то было. Однако, с моей точки зрения, куда более важно другое свидетельство В. Ходасевича в том же мемуарном источнике. «…Кроме умирающего Ленина, ненавидел весь Кремль… Недаром Троцкий осмеливался открыто, в печати называть его контрреволюционером». К. Чуковский, которого Б. Парамонов зачисляет в свои союзники, вспоминает, что про большевиков Горький говорил — «они».
