Ирина Паперно - «Если бы можно было рассказать себя...»: дневники Л.Н. Толстого
Обзор книги Ирина Паперно - «Если бы можно было рассказать себя...»: дневники Л.Н. Толстого
ИРИНА ПАПЕРНО
«Если бы можно было рассказать себя…»: дневники Л.Н. Толстого
(авторизованный пер. с англ. Б. Маслова)
Опубликовано в журнале: «НЛО» 2003, № 61
“Бог один знает, сколько разнообразных, занимательных впечатлений и мыслей, которые возбуждают эти впечатления… проходит в один день. Ежели бы можно было рассказать их так, чтобы сам бы легко читал себя и другие могли читать меня, как и я сам, вышла бы очень поучительная и занимательная книга” (1: 279) [1]. Так мечтал молодой Толстой; подобно Руссо, он стремился превратить себя в открытую книгу [2]. Хотя он и подозревал, что “не достало бы чернил на свете написать ее и типографщиков напечатать” (1: 279), это не помешало ему взяться за дело. Задуманный им в 1851 году полный отчет об одном прожитом дне — “История вчерашнего дня” — остался неоконченным, но на протяжении почти всей жизни, изо дня в день, Толстой писал “историю себя”: он вел дневник [3]. Тома дневников Толстого отражают продолжавшуюся всю его жизнь борьбу с ограничениями возможности самоописания и самопознания, налагаемыми повествовательной формой.
Принято считать, что Толстому удалось передать в своих романах те виды человеческого опыта, которые до того не поддавались описанию, — внутреннюю речь, подсознательные процессы, сны. В дневниках эта борьба велась в области повседневного и касалась самого автора. В старости она особенно обострилась, и открытия Толстого-писателя не принесли облегчения Толстому-человеку. На протяжении всей жизни Толстой то и дело испытывал отчаяние, которое впервые охватило его в юности, когда он попытался, “черт[я] по бумаге буквы”, запечатлеть свои ощущения и мысли в дневнике (46: 65).
Причиной отчаяния были не только трудности риторического порядка. В структуре повествовательного текста XIX века заложена философская концепция, отводящая поступательному движению времени главную роль в оформлении человеческой жизни, иными словами, метафизика конечности. Для Толстого эта концепция была неприемлемой. Он не хотел смириться и с тем, что личность ограничена пределами того, что может быть высказано. В этом смысле дневники Толстого представляют собой исследования в области философии повседневной жизни.
ДНЕВНИКИ МОЛОДОГО ТОЛСТОГО
Толстой начал вести дневник в марте 1847 года, в возрасте восемнадцати лет. Это было клиническое исследование, проводившееся в лабораторных условиях, в изоляции, а именно — в больничной палате, где он лечился от венерического заболевания. Попав в больницу, юноша, огражденный от внешних влияний, намеревался “взойти сам в себя” (46: 3). В самонаблюдении он руководствовался практической целью, полагая, что с помощью дневника он сможет взять под контроль свою рассеянную жизнь. (В это время Толстому грозило исключение из Казанского университета за неуспеваемость.) Им руководил также и исследовательский интерес — поиски причин поступков во взаимодействии внешних обстоятельств и внутреннего состояния, а также в соотнесенности телесного и духовного. Цели были ясны, чего нельзя было сказать о способе их достижения. Первая трудность: о чем писать? Молодой Толстой заполняет страницы своего дневника пересказом прочитанного — Наказа Екатерины — обязательного задания и темы годовой работы по русской истории. Эта утопическая концепция социального порядка, регулирующая общество будущего, и в особенности ее философское обоснование (счастливы человек, в котором воля управляет страстями, и государство, законы которого служат орудием подобного контроля), привлекали Толстого. Однако на изложении Наказа, сделанном во второй день, первая попытка вести дневник и заканчивается.
Наряду с дневником в 1847 году Толстой вел “Журнал ежедневных занятий”. Основной его функцией были планирование и учет проведенного времени. Каждая страница журнала была разделена вертикальной чертой на две графы. В одной из них, озаглавленной “Будущее”, Толстой перечислял все то, что он намеревался сделать на следующий день; параллельная графа, озаглавленная “Прошлое”, содержала сделанные днем позже отметки о выполнении плана (самой частой из таких отметок было “не совсем”). Настоящего не было. Кроме того, Толстой заполнял тетради сводами правил (“Правила для развития воли”, “Правила в жизни”, “Правила”, “Правила вообще”) (46: 262–276). Можно сказать, что в этих текстах Толстой создавал не историю, а утопию личности — свой собственный “Наказ”.
Другая тетрадь “Журнал для слабостей”, или “Франклиновский журнал”, содержала список моральных слабостей, упорядоченных по графам (как, например, “лень”, “лживость”, “нерешительность”, “тщеславие”), в которых, следуя методу Бенджамина Франклина, Толстой отмечал выказанную в тот или иной день слабость крестиком [4]. Он вел также и бухгалтерскую книгу — отчет о финансовых тратах. В целом, как можно судить по этим документам, состояние нравственного и денежного хозяйства молодого Толстого оставляло желать лучшего. Но больше всего Толстого беспокоила растрата иного капитала — времени [5].
С 1850 по 1857 год Толстой регулярно вел дневник. Начиная с 1850 года временной каркас “Журнала ежедневных занятий” и моральная отчетность “Франклиновского журнала” совмещались в рамках одного повествования. Каждая дневниковая запись отсылала к записи, сделанной накануне, которая завершалась подробным расписанием на следующий день (под завтрашней датой). Следующим вечером Толстой обозревал совершенное в течение дня и соотносил потраченное время с составленным накануне планом. Он также обозревал свои поступки, оценивая их по шкале нравственных ценностей. Запись заканчивалась планом действий и расписанием на следующий день. Приведенная ниже запись типична для 1850-х годов:
24 [марта 1851 г.]. Встал немного поздно и читал, но писать не успел. Приехал Пуаре, стал фехтовать, его не отправил (лень и трусость). Пришел Иванов, с ним слишком долго разговаривал (трусость). Колошин (Сергей) пришел пить водку, его не спровадил (трусость). У Озерова спорил о глупости (привычка спорить) и не говорил о том, что нужно, трусость. У Беклемишева не был (слабость энергии). На гимнастике не прошел по переплету (трусость), и не сделал одной штуки от того, что больно (нежничество). У Горчакова солгал (ложь). В Новотроицком трактире (мало fiertО). Дома не занимался Английск[им] яз[ыком] (недост[аток] твердости). У Волконских был неестественен и рассеян, и засиделся до часу (рассеянность, желан[ие] выказать и слабость характера).
25. С 10 до 11 дневник вчерашн[его] дня и читать. С 11 до 12 гимнастика. С 12 до 1 Английский язык. Беклемишев и Беер с 1 до 2. С 2 до 4 верхом. С 4 до 6 обед. С 6 до 8 читать. С 8 до 10 писать. Переводить что-нибудь с иностр[анного] языка на Русский для развития памяти и слога. Написать нынешний день со всеми впечатлениями и мыслями, к[оторые] он породит.
25. Встал поздно от лени. Дневник писал и делал гимнастику, торопясь. Английск[им] яз[ыком] не занимался отлени. С Бегичевым и с Иславиным был тщеславен. У Беклемишева струсил и мало fiertО. На Тверском бульваре хотел выказать. До калымажского двора не дошел пешком, нежничество. Ездил с желанием выказ[ать]. Для того же заезжал к Озерову. Не воротился на калымажный, необдуманность. У Горчаковых скрывал и не называл вещи по имени, обман себя. К Львову пошел от недостатка энергии и привычки ничего не делать. Дома засиделся отрассеянности и без внимания читал Вертера, торопливость (46: 55).
Этот дневник представляет собой разом план на будущее и рассказ о прошедшем дне и носит как описательный, так и предписывающий характер. Вечером каждого дня Толстой прочитывал настоящее с точки зрения неоправдавшихся ожиданий прошлого и предвосхищал такое будущее, которое должно было воплотить его ожидания. На следующий день он вновь отмечал, в чем сегодняшний день разошелся с “вчерашним завтра” [6]. В стремлении достичь того, чтобы действительность отвечала его моральному идеалу, он стремился свести воедино прошлое и будущее.
Главная трудность, с которой сталкивается Толстой в попытке создать упорядоченный рассказ о прожитом времени (а таким образом и нравственный порядок), — это отражение настоящего. Сегодняшний день сначала задается в дневнике как день завтрашний, помещенный в контекст дня вчерашнего (в плане на следующий день используются неопределенные глагольные формы: читать, писать, переводить, написать). Вечером того дня, когда Толстой садится за дневник, сегодня это уже прошлое (используется прошедшее время: встал, писал, не занимался). Запись завершается картиной очередного завтрашнего дня, причем план на завтра датируется завтрашним же числом, а неопределенные глагольные формы сообщают этому повествованию вневременность. В отличие от “Журнала ежедневных занятий”, дневники 1850-х годов выделяют для настоящего некоторое место, но это настоящее лишено автономности: настоящее — это лишь область пересечения прошлого и будущего. Как кажется, повествовательная форма, применяемая в дневнике, в принципе не позволяет описывать настоящее.
