Пол Коллинз - Даже не ошибка
Восторги Дефо не казались современникам преувеличением. «Человек рожден свободным, и везде он закован в цепи», — сокрушался Жан-Жак Руссо в «Общественном договоре» в 1762 году. Эта линия рассуждений спустя десятилетия получила отклик в романтическом направлении. Для Руссо Питер был истинным архетипом благородного дикаря, представляющим человечность в ее незамутненном состоянии.
По физиологическим меркам Питер был безусловно человеком. Однако молодой шведский ученый Карл Линней, один из создателей современной зоологии, счел, что Питера надо отнести к отдельной категории. Линней, имевший критический склад ума, много путешествовал; он отправился в Арктику, чтобы исследовать растения Лапландии, а затем, разоблачив местную «семиголовую гидру» как фальсификацию, был вынужден уехать в Гамбург. После всех этих приключений, в 1735 году, он опубликовал прогрессивный труд «Systema Naturae[15]». Гений молодого ученого позволил отнести каждое природное существо последовательно к определенному царству, типу, отряду и роду — эта инновация до нынешнего дня остается организующим принципом и за пределами зоологии. Создавая эту систему, он понимал, что знаменитого мальчика нельзя проигнорировать, и потому Линней наградил Питера собственным обозначением — Juvenis Hannoveranus, Юноша Ганноверский. Более того, Питер оказался одновременно представителем нового вида: Homo ferns. Человек Дикий.
А потом он исчез.
Случилось это через двадцать четыре года после его появления в приемной семье Феннов, и по прошествии стольких лет вряд ли кто помнил, до чего же диким он был в юности и как был склонен к побегам. И вот в 1751 году что-то пробудилось в сорокаоднолетнем «Мальчике-дикаре». Поскольку он всегда любил шататься по окрестностям, то сначала его пропажи не заметили. Но потом часы отсутствия обернулись днями, а дни — неделями. Стало ясно, что Питер, вечный ребенок, без слов и без копейки денег сбежал.
Много позже какого-то неряшливого мужчину задержали в Норвиче для допроса. Ни кто он, ни что он делал в этом городе, он сообщить не смог. Власти заключили, что подобранный малый — шпион, и заточили его в подземную камеру городской тюрьмы на холме Сент-Эндрюс Хилл, где каменные стены были столь плотно пригнаны друг к другу, что «лезвие ножа невозможно было просунуть в шов». Отсюда было не убежать, но арестованный все равно молчал.
21 октября в здание стали проникать дым и огонь: в близлежащем квартале возник пожар. Заключенные и охранники быстро оказались на улице, но одного узника спасать было чрезвычайно трудно.
«Джентельменз Мэгэзин» с восхищением писал о нем на следующей неделе: «<Заключенного> с трудом вывели, и похоже, он больше удивлялся огню, чем осознавал исходящую от него опасность, и мог бы погибнуть, как лошадь в загоревшейся конюшне». Сравнение с животным оказалось, впрочем, вполне уместным. «По своему поведению, — продолжал автор, — и по тяге к речи он более напоминал орангутанга, нежели человека».
Шотландский судья Джеймс Барнетт, более известный как лорд Монбоддо, много размышлял о людях и орангутангах. Монбоддо прославился своим эксцентричным настойчивым следованием древним грекам и римлянам: «Наша эпоха — упадническая, — объяснял он, — а вот их время было героическим и достойным подражания». Он придавал большое значение таким правилам, как ежедневное купание, потребление большого количества воды, пребывание на свежем воздухе, а также умасливание тела для придания коже блеска. Язвительные соотечественники считали сладко пахнущего судью несколько чокнутым.
При этом Монбоддо был популярен в высшем обществе: во время визитов в Лондон он легко общался с литераторами, регулярно приглашал философа Дэвида Юма и экономиста Адама Смита на ужины в свой эдинбургский дом. Возвращаясь в родовое сельское имение, Монбоддо менял официальный наряд на одежду фермера (окружающие находили это неприличным). Именно здесь его посещали Сэмюэл Джонсон[16] и вездесущий Босуэлл[17]. «Поместье Монбоддо, — вспоминал Босуэлл, — жалкое, дикое и голое, с бедняцким домом». Однако сам Монбоддо, встречавший гостей в крестьянской одежде, нисколько не стыдился своего жилища.
«В подобных домах жили наши предки, а ведь они были людьми получше нас», — объяснял он Джонсону.
«Нет-нет, сударь, — парировал Джонсон, — мы, современные люди, так же сильны, как они, но только гораздо мудрее».
Босуэлл собирался пригласить их обоих на свои цветники. Но вместо этого Монбоддо пригласил гостей на простой деревенский обед. Джонсон и Босуэлл сочли нарочитую безыскусность хозяина дома слегка комичной, но Монбоддо относился к собственному фермерству весьма серьезно: только здесь возможно истинное соприкосновение с природой, необходимое для понимания человека в его подлинном состоянии. Джонсон и Монбоддо вскоре втянулись в застольный спор: чья жизнь лучше — скажем, владельца магазина в Лондоне или нецивилизованного дикаря? Джонсон, естественно, был за лондонца. Монбоддо, как всегда, защищал благородного непорочного дикаря.
Так что нет ничего удивительного в том, что пожилой судья-шотландец как-то раз, в июне 1782 года, прогуливался в окрестностях Беркхамстеда и добрался до фермы Феннов. Монбоддо в течение долгих лет собирал сведения об одичавших детях: он был убежден, что именно в них кроется ключ к пониманию благородного первобытного состояния человека. И, наконец, ему попался самый знаменитый ребенок-дикарь из всех.
Питер был теперь далеко не ребенок — это был бородатый дядька лет, по-видимому, около семидесяти, к тому же пристрастившийся с годами к джину. Его привели на встречу с Монбоддо, и металлический ярлычок на кожаном ошейнике слегка позвякивал. Такую табличку Фенны сделали для Питера давно, после того достопамятного приключения в Норвиче. На ней было выбито:
Питер, Мальчик-дикарь
Ферма Бродвей, Беркхамстед
После его вызволения из Норвича паб неподалеку от тюрьмы поторопился взять название «Мальчик-дикарь».
При далеко не молодом уже возрасте дикарь поразил судью своим «свежим, здоровым взглядом». И голос у Homo Ferus звучал почти так же, как и более пятидесяти лет назад, когда он появился на этой ферме.
— Кто ты?
— Дикарь.
— Где тебя нашли?
— Ганновер.
— Кто твой отец?
— Король Георг.
— Как твое имя?
Ответить на этот вопрос ему было чуть труднее; в произносимом имени повисла пауза.
— Пи-тер.
Монбоддо показал на собаку:
— Кто это?
— Гав-гав.
Затем был задан вопрос об имени имеющейся в семье лошади.
— Кукау.
Это был всегдашний ответ Питера на такой вопрос, даже если на ферме не было лошади с таким именем. Это было его собственное словечко. Дальше Дикаря попросили сосчитать до двадцати, и он сделал это на пальцах совершенно точно, но сопровождал счет собственными названиями цифр. «Однако вслед за другим человеком, — дивился Монбоддо, — он повторяет „один, два, три“ и все остальные цифры очень внятно».
— Да он все понимает, о чем говорят окружающие, — уверяла Монбоддо хозяйка дома. Любит песни и все время радостно позвякивает своим ярлычком на ошейнике, когда играет музыка. Он даже умеет петь, в странной грубоватой манере. Тут же Дикаря уговорили исполнить популярную песенку в честь приехавшего сеньора:
Из всех девчонок нашего городка —
Рыжих, черненьких, светловолосых, прекрасных,
Пляшущих и резвящихся —
Нет ни одной такой, как Нэнси Доусон…
После того как песня кончилась и список коротких вопросов иссяк, пожилой «Мальчик-дикарь» не вымолвил больше ни слова.
Озадаченный увиденным Монбоддо направлялся домой. Он отъехал от фермы уже на несколько миль, когда внезапно ему в голову пришел последний, так и не заданный вопрос. Он поскакал обратно на ферму, где попросил узнать, «открывалось ли Питеру когда-либо присутствие Высшего Существа?»
— Нет, — ответили ему.
Монбоддо рассуждал о простом существовании Мальчика-дикаря, в котором нет места Богу, во втором томе своей шеститомной работы по естественной философии, затейливо озаглавленной «Античная метафизика». В том же году новый том вышел в свет, и большая часть первой главы была посвящена случаю Питера. Он является, теоретизировал Монбоддо, «живым примером состояния природности… Я думаю, что в таком состоянии должна прожить то или иное время каждая нация в мире». В этом состоянии чистой природности человек немногим отличается от животного, поскольку, продолжал он, человек был животным. Опасно разрывать великую цепь бытия. Но Монбоддо пошел дальше в своих рассуждениях: мало того что человек был животным, но ныне он опустился ниже животных. Монбоддо утверждал, что недавно найденные африканские орангутанги были «звеном в этой последовательности». Он цитировал репортажи путешественников о некоторых из этих обезьян, которые вторгались в человеческие поселения, захватывая женщин, которые потом рожали от них детей. Что, по мнению Монбоддо, неопровержимо доказывало, что орангутанги — это люди, только волосатые и не владеющие речью. Человек просто-напросто отдалился от своих разумных, хоть и бессловесных собратьев-приматов, и Дикий Питер стал для Монбоддо живым тому подтверждением — недостающим звеном.
