Сильвия Энтони - Открытие смерти в детстве и позднее
С социологической точки зрения любопытно, что данная теория выдвинута гражданином Швейцарии, – воистину благонравного общества, нейтральная позиция которого уже столетия свидетельствует о признании тщетности человеческой агрессии. Валиден ли ход мысли Пиаже для объяснения развития маленьких мальчиков в Колумбии, где, согласно исследованию Вольфганга и Ферракути [436] , убийство является главной причиной смерти мужчин в возрасте от пятнадцати до сорока пяти?
Встреча с мыслью о собственной смерти является вехой интеллектуального роста. Обсуждая особенности детского мышления на подступах к этой стадии, Валлон приходит к выводу, что, по видимости принимая универсальный факт смертности, ребенок может при этом воспринимать смерть не как неизбежное, а как случайное событие. Независимо от Валлона Стерн и Спирмэн (Stern, Spearman) показали, что дедуктивные процессы у детей могут использовать другую дедукцию, нежели предполагаемую классической логикой. Одна из бесед супругов Кац с детьми демонстрирует, как стремление ребенка избежать идеи собственной смерти стимулирует его к развитию эффективных методов вербального рассуждения: «Если Бог не умирает, то необязательно все люди должны умирать». Интеллектуальный процесс активизирован желанием избежать смерти, которое этот мальчик ранее выражал. Ход его мысли напоминает об одном еврее давних времен, св. Павле, чью аргументацию ему, однако, едва ли кто-то преподавал.
Социальная коммуникация между взрослым и ребенком на предмет смерти находится под влиянием устойчивой, широко распространенной традиции. Подтверждением тому может служить факт, что даже в странах, где церковные службы не слишком популярны, ритуал крещения продолжает выполняться. Считать, что участие в этой церемонии никак не влияет на дальнейшее развитие ребенка, значило бы заблуждаться относительно психологии взрослого. Мотивы взрослого, организующего крещение для своего ребенка, а также память об этом событии неизбежно влияют на манеру его ответов на будущие вопросы ребенка. Разрыв между числом крещений и численностью прихожан на церковных службах указывает – как и результаты ряда исследований, проведенных на студентах колледжа и старшеклассниках, – что изменение отношения к религии в подростковом возрасте зачастую не сказывается на приобщении к религии потомства. Интерпретируя церковную статистику в свете социально-психологических исследований, мы обнаруживаем, что, хотя молодежь из протестантских семей уже по меньшей мере четверть века тяготеет к агностицизму детей дома продолжают воспитывать традиционным образом. Это может отражать разные родительские установки. Агностик может стремиться предложить ребенку Weltanschauung [437] , сознательно приспособленное к его незрелой психике или к задаче выработки культурного конформизма. Он может счесть неразумным, чтобы его ребенок откликнулся на старинный протестантский призыв: «Посмей быть Даниилом, посмей один против всех!» [438] С другой стороны, поведение родителя может отражать менее рациональный процесс, какой описал Элиаде [439] (Eliade):
...Индивиды, более не имеющие религиозного опыта в истинном смысле слова, обнаруживают в своем поведении всю мифологию в камуфлированном виде, а также фрагменты забытой или выродившейся религии. [Их] религия стала бессознательной.
Именно это, хотя без специального намерения, они передают своим детям. Наконец, третий вариант: исходящая извне необходимость донести до ребенка продуманное представление о жизни и смерти может пробудить в молодом взрослом активный интерес к проблемам, от которых он отвернулся в пубертате.
В развитии любой концепции, обладающей общечеловеческой значимостью, неизбежно участвует сексуальность в фрейдистском смысле этого понятия. Бессознательная идентификация любви и ненависти, о которой уверенно говорил Фрейд, в сознании, по-видимому, отражается порой как их взаимосвязь, а порой – как чередование. В случае чередования возбуждение одной темы приводит к вытеснению другой. Герой одного недавно опубликованного романа использует это для облегчения тревоги:
...[ПИ 65] Просто нервы, сказал он себе. Я вовсе не умираю. И в любом случае, люди должны вытерпеть свой уход отсюда, так же, как приход сюда, разве нет? Ведь насчет прихода никого не предупреждали заранее, так? Но умирание тут ни при чем. А вот сумасшествие, может, немного при чем. Это было бы странно, потому что он в эти дни мог назвать себя вполне здравомыслящим. В конечном счете, от медитаций было гораздо больше проблем. Что ж, единственным способом с этим справиться было думать как можно больше о сексе [440] .
В англоговорящем обществе девятнадцатого века, где тема секса была гораздо более табуирована, чем сегодня, особенно в литературе, предназначенной для детей, разговоры о смерти считались относительно допустимыми. Ныне все наоборот. Социолог писал о Соединенных Штатах:
...То ли из страха эмоциональных глубин, то ли из-за истощения религиозных эмоций, но американец избегает размышлять о смерти или даже мириться с ней: он находит ее ненормальной и шарахается от нее… с избеганием слова… и разнообразными [другими] табу… Американская культура отказывается быть чувствительной к смерти и горю, к самоубийству и бессмертию [441] .
Это было написано до убийства президента Кеннеди. Возможно, самое глубокое влияние смертей Джона и Роберта Кеннеди на менталитет их страны будет в итоге заключаться в изменении чувствительности американцев к смерти и горю.
Другая американка, Ханна Арендт, писала, что современный человек отличается от людей всех предыдущих эпох тем, что он привычен к идее абсолютной смерти: «…она нас больше не беспокоит» [442] . Не могу согласиться с этим как с истиной о современном человеке вообще, и мне удивительно читать это в сочинении столь тонкого наблюдателя. Вовлеченность в тему абсолютной смерти кажется мне очевидной у таких авторов, как Сартр, Хайдеггер, Марсель (Marcel), Пастернак, К. С. Льюис, Г. А. Вольфсон (H. A. Wolfson) и многих других, – хотя, возможно, она их не «беспокоит». Более того, если мы обратим внимание на призывы представителей соперничающих философий к человеку с улицы, мы обнаружим в них сходство, указывающее на общий фактор – стремление дать программу, которая позволила бы найти приложение тревоге по поводу абсолютной смерти. Видный марксист [443] говорит нам о необходимости присутствия «веры в грядущее установление того, что материалистические теологи назвали царством Божьим на земле», в котором современный индивид участвует, способствуя его созиданию. Христианский историк [444] говорит:
...…Смысл жизни обнаруживается не в далеком будущем… он целиком и полностью присутствует здесь и сейчас, как и в любой миг на этой планете. Не что иное, как «сейчас», всегда находится в прямой связи с вечностью… непосредственный опыт жизни – то, что имеет значение в конечном итоге.
Возникает впечатление, что коммунист и христианин поменялись традиционными ролями и сообщениями: первый подчеркивает важность грядущего, которое наступит после смерти индивида, последний – значимость настоящего. Оба апеллируют к человеческому желанию трансцендентного существования. Оба стремятся использовать тревогу смерти как движущую силу для действий в настоящем; один – через надежду и веру в установление коммунизма как царства Божьего, другой – настаивая, что каждый текущий момент открыт в вечность.
С другой стороны, сравнивая наших современников с людьми прежних времен, мы обнаруживаем в каждой эпохе свои вариации в манере озабоченности смертью, но она всегда есть, и нигде нет недостатка в проявлении общих черт. Сравним, например, Паскаля и Сартра. Первый побуждает людей проживать каждый миг как пророческий – делая свободный выбор в направлении избранной цели, – и перестать думать о том, что может случиться после смерти. Второй пишет: «Я не свободен для того, чтобы умереть (как сказал бы Хайдеггер), но я – свободное существо, которое смертно; практика свободы, а не смерти, придает смысл личному существованию» [445] .
Спокойно фиксируя наблюдения или пытаясь беспристрастно объяснить наблюдаемое поведение, мы можем забыть о силе тревоги и страдания, испытываемых мужчинами, женщинами и детьми, кем-то и где-то – ежедневно, в переживании актуальной утраты либо в ожидании близкого конца жизни, своей или другого. «Мироощущение счастливых – совершенно иное, чем несчастных». Каждый человек со временем испытывает оба. В протестантских культурах неконтролируемое выражение того или другого резко осуждается. Избыток каждого из них снижает эффективность производства. Культуры, бичующие выражение горя, тем самым ослабляют сочувствие и чувствительность по отношению к нему. Возможно, при этом они снижают лицемерие, поскольку горе не всегда остро чувствуется, если его требуют социальные правила, а острое и длительное горе может предпочесть оставаться тайным. Но, безусловно, уменьшение чувствительности к горю не способствует в конечном счете возрастанию счастья и может быть источником опасности для цивилизации.
