Сильвия Энтони - Открытие смерти в детстве и позднее
[ПИ 57] М-ин (7 л.) сказал о грозе, что она происходит из-за огненного шара. «Кто сделал этот огненный шар?» М.: «Дьявол…» «Ты его видел?» М.: Нет». «Где он находится?» М.: «На небесах» (Ли ciel). «Что еще делает дьявол?» М.: «Он делает так, что люди умирают» (Il fait mourir du monde). «Если бы дьявола не было, старые люди не умирали бы?» М.: «Да, это так» (Si).
Мы не должны поддаваться искушению считать, будто подобное иррациональное мышление свойственно только ребенку и не встречается у взрослого или будто иррациональные идеи сходного содержания имеют сходное происхождение или функцию у ребенка и взрослого. Представление этого мальчика о дьяволе могло быть внушенным. Описанная ниже реакция взрослого явно спонтанна и несколько удивляет даже его самого.
...[ПИ 58] Соединение трех факторов… сделало этот кризис таким острым: неудачный роман; совершенно новое ощущение смерти как небытия, настигшее меня в середине жизни; почти невыносимая тревога о младшем друге, который, как я знал, ушел в моряки в состоянии отчаяния…
Я чувствовал себя так, словно удерживал хлипкую дверь против гигантского смерча небытия… постоянно пребывая лицом к лицу со смертью… я понял, что все идеи выживания или воздаяния, которыми люди успокаивают себя, лживы… Не только представления о жизни после смерти, но и идеи о существовании в мыслях друзей среди сцен и объектов, в некоторой степени насыщенных твоей личностью… ты переживаешь полное разрушение цивилизации… [Я пришел к] убеждению… что хотя настойчивое присутствие смерти запустило весь кризис, без переживания этого присутствия не выстроишь стоящей философии. Деметриус [Капетанакис, Demetrius Capetanakis]… в конце своего эссе о Рембо… выразил это точно так, как я чувствую: «Небытие может спасти или уничтожить тех, кто встречается с ним, но тем, кто его игнорирует, остается лишь нереальность». [Я пришел к] очень любопытному выводу или, скорее, догадке, – любопытной для такого скептика и агностика, как я… [что существуют] внешние силы, противоборствующие любви. И так я начал, измученный хаосом, верить в демонов, духов зла, которые могут захватить человеческое существо и завладеть им, – порождением любви, бессмертной душой, которая становится мишенью для перекрестного огня в жизненной битве [344] .
Цитата Лемана из Капетанакиса может рассматриваться как самое простое возможное выражение побуждения, лежащего в основе этой книги. Когда Леман говорит о невозможности выстроить стоящую философию без переживания настойчивого присутствия смерти, он вторит Китсу, который писал, что философские аксиомы становятся аксиомами только после того, как мы проверим их своим сердцем. И Ките жил в атмосфере того настойчивого присутствия.
Сколь странным это ни показалось бы рациональному, цивилизованному взрослому, не испытывающему, в отличие от Лемана во время написания приведенных выше строк, тяжелый стресс современной войны, – вера в обладающих мощными магическими силами духов зла ныне свойственна не только первобытным людям, но и нередко таким, как мы с вами. Вскоре после того, как был написан предыдущий абзац, стало известно о случае убийства в Ньясалэнде, ныне Малави (Nyasaland, Malawi), когда убийца утверждал, что обратился в крокодила для совершения преступления, и двое из африканцев на судейской скамье заявили, что верят в это. Я тогда на короткое время попала в больницу, в Лондоне. Обсуждая эту историю с медицинской сестрой-стажером, происходящей из богатой индусской семьи в Бомбее, и неглупой англичанкой, санитаркой, я обнаружила, что обе готовы были поверить в возможность такой метаморфозы [345] .
Позвольте мне привести другой автобиографический пример, свидетельствующий на материале концепций смерти, что продвижение по стадиям интеллектуального развития не предполагает отказ навсегда от модусов мышления и поведения, характерных для предыдущих стадий:
...[ПИ 59] Вечно пребывая в страхе и колеблясь в этой мучительной нерешительности, я, чтобы найти выход, прибегал к таким смешным средствам, за которые сам охотно запер бы в сумасшедший дом того, кто применяет их. Однажды, среди этих печальных размышлений, я в задумчивости кидал камни в стволы деревьев, делая это с присущей мне ловкостью, то есть почти никогда не попадая. За этим прекрасным занятием мне пришла в голову мысль сделать из него нечто вроде гадания, чтобы успокоить свое волнение. Я сказал себе: «Брошу этот камень вон в то дерево напротив; если попаду – это будет означать спасение, если промахнусь – осужденье». Подумав это, я дрожащей рукой и с бьющимся сердцем кидаю камень, да так удачно, что он попадает в самое дерево; правда, это было нетрудно, так как я постарался выбрать дерево потолще и поближе. Но с тех пор я больше не сомневался в своем спасении [346] .
В двадцать четыре года Руссо использовал магические способы облегчения своей тревоги по поводу жизни после смерти. Пиаже приводит рассказ более современного ребенка, который тоже использовал магию, чтобы ослабить тревогу относительно смерти:
...[ПИ 60] В возрасте примерно от 6 до 8 лет каждый вечер я ужасно боялся не проснуться утром. Я проверял, бьется ли мое сердце; то и дело, положив руку себе на грудь, пытался ощутить, не остановилось ли оно. Несомненно, именно в связи с этим я начал считать, чтобы успокоить себя. Я считал очень быстро между каждыми сердечными толчками, и если мне удавалось миновать определенное число до конкретного сердечного биения или сделать так, чтобы удары сердца совпадали с четными или с нечетными числами и т. д., я успокаивался… Через регулярные промежутки времени радиаторные трубы в моей комнате издавали внезапный низкий грохочущий звук, от которого я часто вздрагивал. Я пользовался этим для проверки того, умру я или нет: считал очень быстро между двумя последующими грохотами, и если мне удавалось досчитать дальше определенного числа, я был спасен» [347] .
Ребенок, которому не исполнилось и семи лет, может уже мучительно осознавать неизбежность и универсальность смерти, как мы видели по протоколам Джейн и Теодора. Веселые насмешки, описанные Опай, помогают не всем детям, – иначе бы не было таких рассказов, как приведенные выше. Не существует таких обобщений или правил, которые учитывали бы каждый индивидуальный случай. Для многих детей рост понимания сопряжен не только с болью: осознание вездесущности смерти означает отказ от всемогущества и облегчение груза вины.
В норме этот интеллектуальный процесс осуществляется между шестью-семью и одиннадцатью-двенадцатью годами. В этот период также начинают создаваться эмоциональные связи вне семейного окружения. Актуальная смерть любимого человека в последующие годы может инициировать формирование более зрелой концепции смерти, чем те, что укладываются в пять категорий, описанных в главе III. Такое бывает в подростковые или ранние взрослые годы. Фрагмент из дофрейдистской автобиографии, где описывается реакция на утрату друга, произошедшую, когда автору было девятнадцать или двадцать лет, может послужить иллюстрацией:
...[ПИ 61] Куда бы я ни посмотрел, всюду была смерть. Родной город стал для меня камерой пыток, отцовский дом – обителью беспросветного горя… Сам я стал для себя великой загадкой и спрашивал душу свою, почему она печальна… Я ведь не надеялся, что он оживет, и не этого просил своими слезами; я только горевал и плакал, потерян я был и несчастен… Я был несчастен, и несчастна всякая душа, скованная любовью к тому, что смертно: она разрывается, теряя…
Так несчастен я был, и дороже моего друга оказалась для меня эта самая несчастная жизнь. И я не знаю, захотел ли бы я умереть даже за него, как это рассказывают про Ореста и Пилада, если это только не выдумка, что они хотели умереть вместе один за другого, потому что хуже смерти была для них жизни врозь. Во мне же родилось какое-то чувство, совершенно этому противоположное; было у меня и жестокое отвращение к жизни и страх перед смертью. Я думаю, что чем больше я его любил, тем больше ненавидел я смерть и боялся, как лютого врага, ее, отнявшую его у меня. Вдруг, думал я, поглотит она и всех людей: могла же она унести его [348] .
Эти донесенные до нас переживания очень отличаются от описаний детской, или «примитивной», скорби. Горе заставляет смерть казаться нормальным состоянием. Скорбящий автор стремится оставить свой дом и близких людей (что он на самом деле и сделал). Однако в данном случае мы не находим патологических симптомов. Рассказывая о своем переживании горя, автор совершенно искренне сообщает нам, что у него не было желания присоединиться к своему другу в смерти, и он бы даже не был готов умереть за него. Он понимает, что его горе было смешано с общим страхом смерти, вызванным не только постигшей его потерей. Едва ли можно сомневаться в глубине или искренности его эмоций. Ниже он делится мыслями, о которых на самом деле постоянно рассказывают горюющие:
