Пол Коллинз - Даже не ошибка
16
Эти разнокалиберные предметы заперты в ящиках из дерева и стекла, каждый в своем собственном мире. В отсеках сложных ячеистых конструкций — кипы туристических карт, груды детских шариков и разобранных на части кукол, рекламные листовки и аптечные пузырьки. Они устроены так же, как шкаф для разных диковин или упаковка для японского завтрака «Бенто»: старинные гравюры чередуются с забытыми книгами, бок о бок с непроходимыми дебрями повседневной жизни. Каждое маленькое отделение в этой конструкции по-своему чрезвычайно занимательно, но не дает ни малейшего представления о более общей смысловой картине; и все же, стоит вам отступить на шаг и охватить ее взглядом всю целиком, зрелище окажется тревожащим и красивым одновременно.
Создатель таких ящичков, Джозеф Корнелл, как утверждали, отслеживал, чем торговали старьевщики по всему Манхэттену, задолго до того, как продемонстрировал, зачем это было нужно.
В 1931 году этот чудаковатый парень до самого закрытия засиживался в манхэттенской художественной галерее Жюльена Леви. Хозяин распаковывал сюрреалистическую картину, которая должна была участвовать в выставке. Работа называлась «Новый суперреализм», и Леви позднее вспоминал о том, что произошло, так:
«Закрываемся», — объявил я. Но он уже достал из кармана плаща две или три открытки, на которых можно было заметить живописные очертания металлизированных гравюр. Коллажи! Я быстро взглянул на целую пачку коллажей работы Макса Эрнста, только что распечатанных и выставленных на полку. Но нет, у него в руках было что-то другое. «Где вы это взяли?»… «Я их делаю», — ответил Джозеф…
Вскоре Леви пригласил Корнелла участвовать в выставке вместе с Пикассо. Однако молодой талант вовсе не стремился влиться в какое-либо художественное движение. Критики называли Корнелла сюрреалистом, сам же он яростно отвергал этот ярлык. Возможно, он предпочитал более позднее определение Джона Эшбери[57] — «новый вид реализма», поскольку всегда настаивал на «приземленно-практическом» характере своей работы. Так оно, кстати, и было. Он подбирал с земли всякую всячину, использовал самые простые предметы повседневного обихода, изучая их форму и цвет. Эти свойства интересовали его больше, чем все остальные характеристики подобных вещей, за которые их ценили «в их прошлых жизнях». Возвращаясь с прогулок по городу, он писал: «Я подумал, ведь всему можно найти применение в течение жизни, не правда ли?»
Корнеллу нравилась головокружительная культурная перенасыщенность Таймс-сквер, где среди ярких огней и уличных торговцев он подбирал то нужные ему рекламные открытки, то обрезки из фотокиосков, то дешевые шнурки из универмага Вулвортс; потом он двигался в сторону книжных магазинов Четвертой авеню, где мог запастись пожелтевшими плакатами, книгами, картами. Вся эта культурная шелуха аккуратно раскладывалась им по корзинам с ярлычками, а затем — в полном соответствии с необходимым порядком — в деревянный чемодан подходящих размеров. В конечном счете ящички, разделенные на ячейки, в которых обычно содержались и фрагменты карт, сами становились похожими на карты. Поначалу кажущиеся бессмысленными, сложенные воедино фрагменты вроде бы обретали смысл; хотя, с другой стороны, пропущенные через сети Корнелла картинки мира трудно было понять сразу и целиком.
Практически никто Корнеллом не интересовался. Проводя день за днем в маленьком домике на Утопия-Парквей в Квинсе, вместе с матерью и Робертом, братом-инвалидом, он пребывал совершенно вне «художественного процесса». Гости в этом доме бывали редко, что позволило Джозефу и Роберту собрать в гостиной замысловатую модель игрушечной железной дороги. Сегодня его работы порой относят к категории «искусство аутсайдеров», которой обычно обозначают произведения высокообразованных психически больных. Корнелл злился, когда его называли «эксцентричным затворником». Вплоть до самой смерти от сердечной недостаточности в 1972 году художник, навещая сестру, делился с ней своим беспокойством, которое никогда не оставляло его.
«Хорошо бы мне, — задумчиво говорил он сестре, — быть не таким замкнутым».
Эти слова Корнелла можно было бы отнести и к другому, тоже глубоко одинокому старику. Примерно в то же самое время некоему домовладельцу на другом конце страны пришлось продираться через словесные загадки и дебри, оставленные этим человеком, чья жизнь оказалась еще более одинокой, запутанной и загадочной.
Я рассматриваю через стекло иллюстрации к книге «В царствах несбыточного» (так гласит пояснительная надпись). На картинках — обнаженные гермафродиты на фоне бескрайних просторов, наброски журнальных иллюстраций, сильно напоминающие об эпохе супа «Кэмпбелл», только раскрашенные вручную; все это помещено в музейную витрину с заботливо подобранными освещением и влажностью. Делаю шаг назад и оглядываю все здание в целом и людей, проходящих мимо. Я, кажется, только второй приезжий посетитель, заглянувший сюда по пути в читальный зал. Не могу удержаться от мысли: в этом есть парадоксальное чувство юмора — построить здание Американского музея народного искусства из холодного мрамора, металла и стекла, да еще и поместить его в самый центр Манхэттена.
Содержимое витрины — огромная разворотная иллюстрация, коллаж, страница рукописного метеорологического дневника. Она уже совершенно не напоминает то, с чего когда-то все началось в заброшенной чикагской квартире по адресу Вебстер-стрит, дом 851. В декабре 1972 года художник Натан Лернер с трудом поднялся по лестнице своего многоквартирного дома, чтобы разобрать вещи в жилище некоего бывшего больничного вахтера, которого только что перевезли в дом престарелых.
В квартире Генри Даргера стоял вечный сумрак: потолок покрыт старыми отслаивающимися обоями, стены — темными деревянными панелями. Внутри повсюду — груды пожелтевших газет и журналов, коробки с резиновыми ленточками и старой обувью, какие-то нелепые приборы и мебель… весь этот хлам собирался в квартире более шестидесяти лет. Полки и ниши были заставлены католическими украшениями; и вот, посреди всего этого, вольготно расположилось искусство. Столы Даргера были завалены карандашами, красками, ножницами, клеем, авторучками и бесчисленными стопками коллажей. Разбирая старые чемоданы, Лернер обнаружил целые дюжины таинственных томов. Первой находкой оказался эпический роман, перевязанный Даргером в пятнадцать стопок: «В царствах несбыточного». Неровные строчки этого романа, напечатанные на старой пишущей машинке, заняли 15 145 страниц — самое длинное художественное произведение в истории человечества. Дальше были найдены три груды, содержащие сотни больших рисунков — иллюстраций для книги; некоторые доходили до двенадцати футов в длину. Наряду с этими открытиями, Лернер раскопал и еще одну работу — «История моей жизни». Она заняла 5084 рукописных страницы.
Никто не подозревал, что Даргеру по силам такой титанический труд.
«Оказывается, за двадцать лет я так и не узнал Генри, — изумлялся потом хозяин дома. — Да пожалуй, никто его не знал».
Еще долго после смерти Даргера в 1973 году обитатели этого дома вспоминали загадочного соседа сверху, которого почти никогда не было видно. Соседи старались наладить с ним отношения — даже устроили ему праздник по случаю дня рождения, — однако он по-прежнему казался абсолютно недоступным. Сам Даргер всю жизнь искал родного человека, с которым ему так и не довелось познакомиться. «Я потерял сестру, — писал он в „Истории моей жизни“. — Я никогда ее не видел и даже не знаю ее имени». Эта потеря мучила его всю жизнь. Младшую сестру Генри передали в приют в 1894 году после смерти матери; самому Генри тогда было три года, и он как первенец был оставлен несчастным отцом у себя. Юный Генри жадно проглатывал литературу по истории и географии, но при этом очень слабо представлял, как общаться с другими человеческими существами. Порой переживания захлестывали его; виной тому, отчасти, были погодные изменения, к которым он всегда был очень чувствителен. Из-за нелепых вокализаций и тиков мальчик заслужил у одноклассников прозвище «Сумасшедший» и очень болезненно на это реагировал.
Одиночество его безмерно усилилось, когда в двенадцать лет его отдали в приют имени Линкольна для слабоумных детей. Не убеги Даргер оттуда спустя пять лет, он, скорее всего, разделил бы судьбу многих аутистов и провел бы всю оставшуюся жизнь в стенах приюта. В 1980 году было расформировано одно учреждение для психически больных инвалидов; когда его пожизненных обитателей обследовали, то оказалось, что 339 из 893 страдали аутистическими расстройствами. До этого практически никому из них такой диагноз не ставили, многие оказались в приюте еще до того, как вообще появилось понятие «аутизм».
