Дженнифер Сениор - Родительский парадокс
— Почему? — спросила я.
Марта слегка задумалась, а потом ответила.
— Потому что если я не установлю такого лимита, то количество занятий возрастет до восемнадцати!
Но я спрашивала не об этом. Я спрашивала о том, почему она вообще об этом задумалась. В настоящее время Марта возила девятилетнюю дочь на плавание, в еврейскую школу и на уроки фортепиано (или хотя бы вовремя сажала ее в машину родителей — товарищей по несчастью). Кроме того, она возглавляла скаутскую группу своей дочери. Она начала интересоваться курсами дзюдо и уроками живописи — нет, у нее не было на эти курсы ни денег, ни времени, но ей казалось, что разузнать все нужно, потому что дочь проявила интерес к подобным занятиям. Помимо всего этого, Марта работала в ECFE, потому что все еще занималась там со своей трехлетней дочерью.
Марта просто не могла себе представить жизнь, в которой она не делала бы всего этого. Когда я спросила, почему она поставила себе такую высокую планку (при довольно скромном бюджете и полной занятости на работе), она меня просто не поняла. С тем же успехом я могла спросить, почему она дышит.
На следующий день я встретилась с подругой Марты, еще одним членом Комитета Крисси Снайдер. Крисси была домохозяйкой и воспитывала четырех детей. Она сказала мне, что взяла «академический отпуск», но при этом она оставалась членом церковного совета и вела работу с детьми. Я спросила, чем вне школы занимаются ее дети, и вот что она мне ответила:
— Эдди этим летом начал заниматься двумя видами спорта и будет заниматься ими дальше. Пять недель по пять дней в неделю он будет плавать. Кроме того, он будет рисовать, но этим он станет заниматься со старшими братьями, поэтому я смогу отвозить их всех вместе. Но он решил еще заняться футболом и волейболом. В этом его расписание отличается от расписания Генри, который ездит на футбол и бейсбол, и от Яна, который выбрал только бейсбол. Генри и Ян занимаются с репетиторами по английскому языку. Генри занимается фортепиано и виолончелью. Уроки виолончели проходят в школе, а к учителю фортепиано его надо отвозить. Боюсь, ему придется отказаться от фортепиано — разве что мы выиграем в лотерею. Но ему хочется заниматься и тем и другим — он очень любит музыку. А Ян играет на скрипке. Уроки проходят в школе, но мне нужно присутствовать, потому что они занимаются по системе Судзуки.
К счастью, хоть младшая дочь Крисси, Меган, пока что ничем не занимается. Ей всего два года.
Ни одна из этих женщин не живет в роскоши. Их дети ходят в обычные школы. Каждое дополнительное занятие стоит денег, и из-за этого приходится отказываться от других радостей. (В течение нашего разговора Марта несколько раз говорила, как дорого обходятся романтические свидания с мужем — нужно оплачивать няню для детей и выбранные развлечения.) Но они все равно так поступают. И все родители вокруг них поступают так же.
Все они читали, что поступать нужно именно так — вот что происходит, когда воспитываешь детей в информационный век!
— Я прочла, что девочки, которые занимаются спортом, реже принимают наркотики и беременеют в подростковом возрасте, — сказала мне Марта, — и сразу подумала: «А если она не начнет играть в футбол в четыре года, то никогда не сможет заниматься командными видами спорта».
Она ни на минуту не задумалась, что это может быть и не важно. Ее дочь вполне может быть счастлива и без футбола.
Воспитание бесполезного ребенка
Сегодня для родителей из среднего класса образ жизни Марты и Крисси кажется совершенно естественным. Когда речь заходит о детях, то лишнего не бывает. Если для улучшения жизни детей нужно работать на износ — и думать на износ, — они так и поступят. Таков родительский долг. Их дети заслуживают только самого лучшего.
Но взрослые не всегда относились к детям подобным образом. До XIX века отношение было совсем не сентиментальным. Тогда детство считали «периодом неполноценности и несовершенства», о чем пишет историк Стивен Минц. По его словам, родители редко «относились к детям с нежностью и любовью».
Колонисты Новой Англии часто называли новорожденных детей «маленькими незнакомцами» и никак не пытались защитить их от домашних опасностей. «Дети часто обжигались о свечи и кухонные плиты, падали в реки и колодцы, глотали ядовитые вещества, ломали кости, проглатывали булавки и запихивали орехи в носы», — пишет Минц. Не пытались взрослые защищать детей и от более жестоких эмоциональных реалий жизни. «Священники знакомили детей с событием смерти в очень раннем возрасте. В своих проповедях они очень ярко описывали ад и ужасы вечного проклятия».
Об этом Минц пишет в своем труде, посвященном детству в Америке с начала существования нашего государства до сегодняшнего дня. Для любого родителя, не являющегося профессиональным историком, эта книга может стать откровением. Она дает исторический контекст для всех современных условностей и систем убеждений.
Читать о детстве особенно удивительно, потому что мы привыкли считать свой подход инстинктивным — и следовательно, неизменным и не подлежащим улучшению. Но Минц пишет, что американцы не всегда считали детей хрупкими, милыми, невинными существами, хотя подобная идея не была для них абсолютно чуждой.
В XVIII веке Жан-Жак Руссо утверждал, что дети — существа чистые и невинные, свободные от запретов и лукавства. В XVII веке Джон Локк писал, что дети — это чистый лист, на котором родители могут написать все что угодно. Но лишь в начале XIX века взрослые стали считать детей чем-то драгоценным. Именно тогда появился первый высокий стульчик, в буквальном смысле знаменующий собой новую высокую роль детей (они наконец-то заслужили себе место за общим столом); появились первые книги по воспитанию детей, а в Соединенных Штатах открылись первые публичные школы. Тогда же начали появляться институты, защищающие благополучие детей — детские больницы и сиротские приюты. Началась революция мышления.
Но большинству детей эта революция не принесла новых привилегий. Дети были ценным экономическим приобретением. В начале XIX века промышленная революция породила высокий спрос на детский труд. В маленьких городах дети работали на мельницах и шахтах, которые росли как грибы. В городах больших они занимались уличной торговлей и трудились на фабриках. Когда стало развиваться сельское хозяйство, детский труд на фермах оказался особенно востребованным.
Впрочем, дети всегда были включены в систему фермерской экономики — уже в пять лет, как пишет Минц, их отправляли полоть грядки, а в восемь лет они участвовали в сборе урожая. В конце XIX века дети зарабатывали больше денег для семьи, чем мамы. Зарплаты подростков часто превышали зарплаты их отцов.
Лишь в «прогрессивную эпоху» — большинство ученых называет так период с 1890 по 1920 год — взрослые наконец-то предприняли объединенные усилия по запрету детского труда. Перемены шли медленно. Реформаторы обычно делали исключение для сельского труда, потому что считалось, что такая работа закаляет характер.
Во время Второй мировой войны ограничения на детский труд тоже пришлось снять, потому что много молодых мужчин оказалось в армии. Но конец войны стал поворотным пунктом. Детство американских детей стало таким, каким мы воспринимаем его сегодня, — долгим, спокойным, целиком посвященным образованию и эмоциональному развитию. Работали с полной занятостью только взрослые. Дети не работали — они просто не могли.
Родители начали давать им деньги — появился странный обычай, который мы называем «карманными деньгами». Главной задачей ребенка стала учеба. «Полезный труд ребенка XIX века, — пишет в книге „Цена бесценного ребенка“ Вивиана Зелизер, — сменился для бесполезного ребенка образовательным трудом». Реальную работу заменила работа по дому.
Конечно, домашняя работа тоже имеет ценность. Но не для семьи. «Когда детский труд служил семейной экономике, — пишет Зелизер, — работа ребенка шла на пользу в первую очередь ему самому».
Забавно, что дети стали первыми настоящими представителями информационной экономики. Школьная подготовка, никоим образом не связанная с жизненными навыками, необходимыми дома, становится их сферой опыта. Академические занятия и спорт. Вот современное детство.
Как я писала во вступлении, Зелизер прекрасно сформулировала саму суть этой исторической трансформации. Дети стали «экономически бесполезными, но бесценными эмоционально».
Дети много выиграли от этой новой сентиментальности. Когда их стали считать драгоценными и незаменимыми, они получили огромную власть в семейной иерархии — значительно большую, чем в те времена, когда они вносили свой вклад в семейную экономику. Некоторые социологи даже утверждают, что новый сакральный статус перевернул семейную структуру с ног на голову.
