Валерий Астапов - Тревожность у детей
В этих случаях у ребенка развивается «чувство собственной незначительности, беспомощности, покинутости, подверженности опасности, нахождения в мире, который открыт обидам, обману, нападкам, оскорблениям, предательству, зависти» (с.74). Окружающая действительность порождает страх. Поскольку ребенок «лишается уверенности в своей нужности, ценности для других …», он «… будет более ранимым и обидчивым, чем другие, и менее способным к самозащите» (с.71).
Ребенок воспринимает действительность как угрозу своему развитию, своим законным желаниям и устремлениям. Он чувствует, что его могут лишить индивидуальности. Он беспомощен и должен подавлять свою враждебность из-за страха, что его бросят или подвергнут какому-либо наказанию. Эта незащищенность в совокупности со страхом возмездия, который остается несмотря на вытеснение, является одной из причин базисного чувства беспомощности во враждебном мире. Желая освободиться от тревоги, ребенок развивает определенные личностные тенденции, которые приобретают импульсивный характер из-за их обусловленности тревогой. Назначение этих тенденций – безопасность.
Таким образом, мы располагаем достаточно ясной картиной интерперсонального варианта объяснения происхождения тревоги.
Нам бы хотелось обратить внимание на употребление Хорни исключительно слова «родители». Вообще, слова типа «родственники», «друзья» обозначают группу людей, но ведь ребенок устанавливает отношения не с группой как целым, а с каждым человеком в отдельности.
Что касается Хорни, то она игнорирует материнские разрушительные импульсы, которые порождают описываемые ею неблагоприятные ситуации. Поэтому ее так называемая «базисная тревога» на самом деле является невротическим воспроизведением того раннего этапа онтогенеза, когда и возникли страхи, отношения, враждебные реакции, порожденные действительно базисной ситуацией, и потом продолжали поддерживаться постоянным чувством угрозы, исходящей от матери. Отец становится участником борьбы как продолжение материнской угрозы, как союзник ребенка или в качестве того и другого одновременно.
Эта же критика может быть адресована и другим концепциям, рассматривающими генезис тревоги из отношений с «родителями». Для Mowrer (1950) предпосылкой тревоги является «социальная дилемма», возникающая на раннем этапе отношений с родителями. С одной стороны, ребенок зависит от родителей, с другой – он испытывает страх перед ними и уйти от этой дилеммы, а следовательно, от тревоги он не может.
Механизм вытеснения срабатывает в связи с возникновением реальных страхов – как правило, страха наказания и страха потерять любовь. Это и порождает невротическую тревогу, а также замещающие симптомы как средство ее разрешения.
Фромм (1994) считает, что тревога есть последствие эмоциональных связей со «значимыми людьми», окружающими ребенка на раннем этапе. Фиксация на этих ранних моделях интерперсонального контакта делает людей психологически беспомощными и плохо адаптируемыми. Тревога похожа на состояние, в котором человек теряет контроль над собой.
Blau и Hulse (1956) рассматривают детскую тревогу как спровоцированную реакцию, обусловленную семейной атмосферой, в которой преобладают отношения отвержения и враждебности. Делая акцент на межличностных отношениях, эти теории происхождения тревоги размывают системообразующий принцип примата материнского влияния.
В теории Sullivan (1948) на первый план выходит мать, но угроза, вызывающая тревогу, сводится лишь к наличию тревоги в самой матери и позднее к страху неодобрения. Если сигналы ребенка матери о желании снять напряжение встречают понимание, у ребенка возникает ощущение эйфории и безопасности. Если же эти сигналы вызывают у матери напряжение, у ребенка развивается тревога. Совсем маленькие дети похожим образом реагируют в случаях, когда проявляют тревогу, злость и т. п. Чтобы объяснить это своего рода эмоциональное «заражение», Sullivan ввел понятие «эмпатии» как вида контакта.
Вопрос заключается в следующем: является ли тревога ничем иным, как заражением материнским аффектом? Объяснение Sullivan можно считать правомерным только в том случае, если предположить, что ребенок «произрастает» из «материнского беспокойства», что его потребности не удовлетворяются и, соответственно, само существование подвергается опасности. Позднее ребенок начинает осознавать родительскую оценку, и его Я-концепция начинает формироваться на основе получаемых одобрений и порицаний. Те импульсы, которые генерируют тревогу у родителей, являются косвенной причиной тревоги и у ребенка, поскольку последнему свойственен страх перед неодобрением. Такие импульсы персонифицируются ребенком как «Я-плохой», импульсы же принятия его родителями персонифицируются как «Я-хороший». Когда же действие ребенка или даже само его существование встречает суровое неодобрение, ребенок испытывает разрушительную тревогу. Sullivan достаточно ясно показывает, что именно во взаимоотношениях с матерью у ребенка развивается страх осуждения, который порождает тревогу и лишает чувства безопасности.
Однако есть довольно заметное несоответствие между предлагаемыми Sullivan механизмами и характером детской тревоги. Нам представляется, что судя по характеру состояний ужаса и паники, которые наблюдаются у человека позднее, кстати, их описание есть и у Sullivan, есть основание считать, что механизм тревоги имеет более адекватный характер. Он считал, что ужас – это тревога космического уровня, а паника означает высокую концентрацию внимания и всех сил на одной цели – бегстве, стремлении быстро уйти от опасности, о которой субъект не имеет ясного представления. Если же принять, что ужас и паника – формы тревоги, то становится понятным, что детская тревога – это реакция на нечто большее, чем материнская обеспокоенность или неодобрение.
Почти во всех концепциях механизма тревоги угроза рассматривается как фактор, стимулирующий реакцию тревоги. Угроза обычно либо присутствует реально, либо явно подразумевается. По мнению Кьеркегора (1993), угроза – неотъемлемый элемент процесса актуализации возможностей или становления личности. Для Ранка угроза неотделима от независимости из-за «страха смерти». Для Юнга (1997, 1991) угроза – это возможность вторжения в сознание индивида иррациональных сил коллективного бессознательного.
Мы находим большие противоречия у Goldstein (1957) в его анализе тревоги. Для него тревога – это субъективное состояние организма в «состоянии катастрофы». Это состояние возникает, когда личность ощущает угрозу своим основополагающим жизненным ценностям. Только угроза жизни, а не боль или другая ситуация опасности способны породить тревогу. В состоянии тревоги субъект испытывает ощущение «распада личности». У него «все, что препятствует самореализации, приводит организм к дезорганизации и катастрофе, субъективно ощущаемых им как тревога» (с. 105).
Ведя речь о детской тревоге, следует заметить, что ребенок часто сталкивается с проблемами, с которыми не может справиться. Поскольку тревога является выражением настоящего состояния субъекта, она никоим образом не связана с какими-либо состояниями в прошлом, в которых также возникала тревога.
Goldstein связывает тревогу с опытом прошлых лет. В результате родов разрывается изначальное органическое целое, которое образуют ребенок и мать, и «катастрофические состояния, тревога, нарушения нормального развития могут последовать, если связь не восстанавливается» (с. 109). Возможность образования нового единства зависит от внешних условий, в особенности от поведения матери. Необходимо не только адекватно удовлетворить потребности ребенка, но и что более важно – восстановить связь между ребенком и матерью, «иначе возможны катастрофические состояния, вынести которые у ребенка не хватает сил» (с. 110).
Теории происхождения тревоги, как правило, постулируют фактор дефицитарности: отсутствие матери, неправильный уход за ребенком, неспособность «восстановить изначальное целое».
Bazowitz и др. (1955) утверждают, что в основе тревоги лежит прошлый опыт субъекта, связанный с недостаточным удовлетворением потребностей, недостаточным уходом или кормлением в детском возрасте.
Bowlby (1960) считает, что если в момент активации систем инстинктивного реагирования матери не оказывается рядом, ребенок испытывает тревогу. Он также полагает, что при условиях теплых, близких, стабильных взаимоотношений между ребенком и матерью тревога не может развиваться до уровня патологии и что многие состояния тревоги прямо или косвенно связаны с депривацией.
Другие исследователи, однако, не находят какой-либо корреляции между тревогой и «материнской депривацией». Напротив, одной из отличительных особенностей человека, испытывающего дефицит материнского участия в той или иной форме в детстве, является отсутствие тревоги.
