Секс с учеными: Половое размножение и другие загадки биологии - Алексенко Алексей

Поэтому, наверное, будет методически правильнее начать вообще не с людей, а с лягушек. Вот уж кого странно привлекать для иллюстрации процессов эволюции разума, но рискнем.

Дело вот в чем: лягушкам свойственно квакать. Более того, для них это жизненно важно, чтобы продлить свой лягушачий род. Если у человека красивый бархатистый тембр лишь одна из граней его сексуальной притягательности, то у самца лягушки практически нет ничего, кроме голоса. Разумеется, естественный отбор сделал все, чтобы развить у самцов лягушек способность к громкому кваканью, и не исключено, что в какой-то момент их истории это кваканье подверглось «фишеровскому убеганию». Впрочем, кваканье удовлетворяет и другим моделям полового отбора: это и хороший индикатор приспособленности с точки зрения «теории честной рекламы» (чем самец крупнее, тем более басовитое кваканье он способен издавать), и полноценный гандикап: квакающий привлекает к себе нежелательное внимание всех любителей лягушатины.

Так бы им и квакать по своим ручьям и болотам еще миллионы лет, но тут окружающая среда стала стремительно меняться. Люди построили города, и часть лягушек сочла уместным в этих городах поселиться. Тайваньские зоологи решили внимательнее присмотреться к обычаям этих новых горожан и в 2014 году описали свои наблюдения в Journal of Zoology. Оказалось, что городские лягушки по-прежнему квакают. Однако городская жизнь сложнее деревенской, и теперь просто раздувать горло и кричать изо всех сил уже недостаточно для того, чтобы привлечь внимание лягушачьих дам. Успеха здесь добивается уже не просто самый громкий, а тот, кто додумается расположиться в устье канализационной трубы или в водостоке, используя его как резонатор. Таким образом, в новых условиях все девушки достаются не самому голосистому, а самому умному. Если половой отбор начал благоволить смекалистым и изобретательным земноводным, это вполне может означать, что тайваньские лягухи вступили на первую ступень лестницы, ведущей к эволюции разума. А может быть, никуда они и не вступили, потому что, по мнению других зоологов, в дикой природе некоторым лягушкам тоже приходится использовать элементы ландшафта – к примеру, дупла деревьев, – чтобы подчеркнуть все прелести своего кваканья, и ничего нового здесь нет.

Из этого лягушачьего примера можно сделать два вывода. Во-первых, нет никакой особой сенсации в том, что на некоторых этапах эволюции естественный отбор побуждал разных живых существ становиться чуть более смекалистыми. В конце концов, почти у всех животных есть нервная система, с помощью которой люди обычно думают, а я сейчас вот это все пишу. О том, как и из чего она могла возникнуть, я советую прочитать в прекрасной книге Николая Кукушкина «Хлопок одной ладонью» – там есть множество фактов, помогающих пробудить воображение. И если философ, рассуждающий об отличиях бытия от небытия, представляется явлением, совершенно загадочным в масштабе космоса, то червяк, плывущий против градиента солености воды, или моллюск аплизия, втягивающий жабры в ответ на раздражение, никаких благоговейных чувств у большинства наблюдателей не вызывает.

Во-вторых, нет ничего необычного в том, что сложные поведенческие реакции (которые кто-то может назвать «разумными») возникают и развиваются в процессе полового отбора. В конце концов, мы тут сорок с лишним глав рассуждаем о том, что половое размножение – дело непростое, а у некоторых существ вообще самое сложное из всего, чем им приходится заниматься. Хочешь продолжать род – придумай, как погромче квакнуть.

И все же эволюция разума у людей – куда более увлекательная тема, чем лягушачье кваканье, и не только потому, что сами мы люди, но и потому, что ничего более причудливого, чем человеческий разум, пока во Вселенной не обнаружено. Любые теории о происхождении человека теряют всякий смысл, если не объясняют появление этого свойства. Миллер в своей книге перечисляет три обстоятельства, делающие человеческий разум нерешенной загадкой эволюции.

Во-первых, почему он появился только у человека? Способность к полету полезна, и вот крылья независимо появляются у насекомых, птерозавров, птиц и рукокрылых. Умение быстро плавать полезно, и вот ихтиозавры и дельфины становятся формой тела похожи на рыб. Если разум есть только у нас, может быть, он не так уж нужен для выживания?

Во-вторых, почему все то время (от 2,5 млн до 0,3 млн лет назад), пока мозг человека стремительно рос, наши предки делали унылые каменные рубила, вместо того чтобы сразу кинуться создавать цивилизацию? Похоже, по-настоящему использовать мозг люди начали лишь 10 000 лет назад, а значит, до этого момента у них имелся весьма дорогостоящий, но мало используемый орган.

В-третьих, даже если разум крайне полезен для выживания, некоторые его аспекты вызывают вопросы. Кому могла понадобиться способность сочинять «Илиаду», придумывать богов, играть на музыкальных инструментах и рассказывать анекдоты? Это уж явно какие-то излишества.

Мне совершенно не хочется портить кому-то удовольствие от книги Джеффри Миллера и пересказывать весь ход его мысли, да это и невозможно сделать в одной главе. Поэтому сразу к делу: быстрое развитие, казалось бы, бессмысленного признака заставляет предположить, что в человеческой эволюции что-то «пошло вразнос», то есть угодило в петлю положительной обратной связи. Об одной такой петле мы много рассуждали, и она называется «фишеровское убегание». Надо сказать, что сам Джеффри Миллер в начале 1990-х неоднократно выступал в том духе, что именно «убегание» – единственно возможное объяснение эволюции разума, и даже отстаивал данный тезис в своей диссертации. Из-за этого у тех, кто так и не удосужился прочитать его книгу, могло сложиться ложное представление, будто «Соблазняющий разум» именно об этом. На самом деле теперь Миллер признает, что нельзя уж настолько упрощать проблему. В чем он, однако, не сомневается, так это в том, что наш разум – продукт полового отбора.

На самом деле в этой идее нет большой новизны: неспроста же Дарвин дал своей книге название «Происхождение человека и половой отбор» (интересно, что примерно две трети этой книги посвящены половому отбору у животных без всякого упоминания об эволюции человека). Джеффри Миллер видит в этом некую хитрость Дарвина: он якобы упаковал в одну книгу идею эволюции человека – сенсацию для широкой публики – и недооцененную теорию полового отбора, чтобы как-то привлечь внимание к последней. Однако возможно, что все было проще: Дарвин обладал огромной интуицией, и связь становления человека разумного с половым отбором могла показаться ему очевидной, хотя для детальной аргументации данных явно не хватало. Последователи Дарвина пошли еще дальше, объявив следствием полового отбора человеческую культуру и искусство, – в конце XIX века это вполне могли вычитать у Герберта Спенсера умные гимназисты из романов Гарина-Михайловского. Но и Спенсеру для аргументации своих идей не хватило сущей малости – хоть какого-то представления о том, как на самом деле работает эволюция. И в ХХ веке, когда все эти разговоры стало возможно перевести на язык генов и давлений отбора, велосипед пришлось изобретать заново.

К 1970-м идея о том, что развитие интеллекта в эволюции человека как-то связано с «фишеровским убеганием», носилась в воздухе, и Миллер явно взял ее не с потолка. Однако существовали и куда более популярные гипотезы – все так или иначе использующие идею положительной обратной связи, потому что без этого никак не объяснить увеличение мозга в три раза на одном не слишком длинном эволюционном забеге. Одна из них – «теория культурного драйва», согласно которой эта петля обратной связи возникла между мозгом и культурой. Этой теории придерживался, в частности, Эдвард Уилсон, уже появлявшийся здесь как автор понятия эусоциальности. Мозг создает культуру, которая требует увеличения мозга, который, увеличившись, усложняет эту культуру еще больше, так что без большого мозга в ней уже совсем ничего не поймешь [31]. Интересная модификация этой гипотезы принадлежит английскому нейропсихологу Николасу Хамфри (род. 1943): по его мнению, цепную реакцию могли запустить сама человеческая социальность и рост численности групп – надо же как-то запомнить всех сородичей и ни с кем не поссориться. На этой основе в конце 1980-х годов сложилась теория, известная под провокационным названием «макиавеллиевский интеллект»: здесь интеллект требовался уже не просто для поддержания вежливых разговоров с соплеменниками, но и для коварных психологических манипуляций, лицемерия и интриганства.