Виктор Дольник - Непослушное дитя биосферы. Беседа третья и четвертая
В этом возрасте (до года) имитационная машина ребенка занята своим делом: пробует издавать разные звуки, причем не только те, что использует родной язык, но и звуки, никогда им не слышанные, общечеловеческие. Говорить же она совершенно не пытается, а те слоги, которые почти во всех языках означают «мама», «баба», «папа», «дада», сначала порождает спонтанно, лишь потом привязывает к тем людям, которые на них реагируют. (На «баба» у русских, например, радостно реагирует бабушка, а у таджиков — дедушка — «бабай»). Этологи полагают, что к речи как чисто человеческому явлению эти сигналы не имеют отношения: у многих животных есть сигналы призыва родителей, полностью врожденные. Заметьте, что в этом возрасте ребенок отказывается их произносить по вашей просьбе. Так же поступают и животные, если воспитатель, издавая сигнал призыва самого себя, пытается вызвать подражательный ответ у детеныша.
К году ребенок начинает явно понимать многое их того, что ему говорят, и исполнять некоторые команды. Но никто не доказал, что он реагирует на наши фразы «как человек». Вполне может быть, что он понимает нас другим, не имеющим отношения к речи механизмом, общим у него с животными. Иными словами, пока что понимает, чего мы хотим, тем же способом, каким понимает нас наша собака.
Чуть раньше года у ребенка включается программа заполнения словаря: он показывает на предметы глазами и рукой и требует, чтобы вы их называли. Как и все инстинктивные программы, она упорна и упряма: малыш снова и снова заставляет вас называть одни и те же предметы. Если есть возможность, он требует, чтобы это делали разные люди. Вы можете ясно видеть, что его как сознательное существо совершенно не волнует, что одни и те же предметы или очень сходные по внешнему виду могут называться по-разному, а внешне несходные предметы — одинаково. Во всем этом должен разбираться не его разум (да он бы и не смог сделать этого), а структуры мозга, составляющие словарь. С этого момента мозг ребенка готов к обратной игре с вами: вы называете предмет, а он его показывает. В этой игре вам приходится, чтобы различать сходные предметы, снабжать их прилагательными — большой, маленький, синий, красный и т.п., и эти слова быстро усваиваются. В это время возможности запечатления и распознавания образов огромны. Если родители используют их для своего самоутверждения, они добиваются чудес: я видел ребенка, которого отец научил показывать на цветных таблицах всех птиц СССР (400 видов); в Японии по телевидению показывали мальчика, который безошибочно тыкал в таблицу знаков катаканы (70 иероглифов). «Забивать» голову ребенка однобокими и бесполезными знаниями, конечно, не нужно, но бояться, что ребенок слишком усердно пополняет свой словарный запас, если он сам инициатор этого, видимо, не надо. До полутора-двухлетнего возраста имитационная машина ребенка как бы издевается над нетерпеливыми родителями: время от времени, воспроизводя отдельные слова, она разговаривать не желает. Зато когда программа ее «врубит», слова и фразы вылетают из него почти непрерывным потоком, причем как к месту и осмысленно, так и спонтанно и без смысла.
Семейная идиллия. Лесная мышь согревает мышат, вылизывает их, обучает приемам самосохранения, добывания пищи. А они обязаны своими программами учиться у матери и многое запечатлевать на всю жизнь. Если заменить мать посторонней мышью, мышата начинают плохо учиться, ведь это не соответствует команде «учись у матери». По этой же причине отстают в развитии дети в детских домах. В определенный момент мышата покинут мать, а если замешкаются — она их прогонит. Семья обязана распадаться.
В этом возрасте можно наблюдать одну удивительную особенность ребенка: прекрасно зная, как называется данный предмет, он упорно называет его по-своему, либо на каком-то тарабарском языке, либо применяя другое слово. В этом он бывает упрям и зачастую добивается своего: мать начинает употреблять «его слово». Бывает, такое детское словечко надолго остается общесемейным. Не исключено, что тут проявляет себя очень древняя программа, к человеческой речи отношения не имеющая. Дело в том, что многие животные, например попугаи, скворцы, врановые, могут пользоваться договорным языком. Одна птица может обозначить другую или какой-нибудь важный объект своим знаком, зачастую звукоподражательным, а другие птицы могут ее знак принять или отвергнуть. Не исключено, что развитие звукового общения у предков человека происходило через стадию «договорного языка». Возможно также, что это наследие (признание права каждого придумать новое слово) и теперь необходимо нам, чтобы речь поспевала за изменением условий.
Говоря о консерватизме животных и детей, мы выяснили, что у них особая, инстинктивная логика, запрещающая самим придумывать причинно-следственные связи, воспринимать причину и следствие как обратимую связку. Когда в программе овладения речью наступает период освобождения от инстинктивной логики, освоения логики окружающих его взрослых, ребенок становится «почемучкой». С упорством и неутомимостью, свойственной инстинктивной программе, он начинает беспрерывно и по всякому поводу спрашивать: «Почему? » и «Зачем?» Некоторые его вопросы умиляют вас своей глубиной и взрослостью, а часть поражает своей нелепостью, упрямо повторяемой. Дело в том, что для его логической машины, доставшейся от предков, причина и следствие совсем не очевидны, противоположная связь выглядит тоже возможной. Обрывая «почемучек»: «Нипочему, вырастешь — узнаешь!» — мы вредим им. К пяти годам, завершив программу овладения речью и логикой, ребенок начинает свободно мыслить на любые отвлеченные темы, становится способным изучать любые премудрости. Долгое детство нужно человеческому ребенку затем, чтобы растянуть период импринтингов — самого эффективного обучения. А этот период возможен, пока продолжается формирование новых структур в мозгу.
Где хранятся программы? Нейроны
На этот вопрос этологи всегда отвечали в общей форме: в генах, а следовательно, в каждой клетке. Хватит ли генов? Конечно, ведь их много сотен тысяч.
В последние десятилетия интересные данные получили физиологи, вводившие микро электроды в отдельные нейроны (нервные клетки). Оказалось, что многие нейроны индивидуально ответственны за хранение той или иной информации. Причем одни нейроны «знают» об облике животных разных видов, а другие — своего вида, даже на уровне знакомой особи. Некоторые нейроны обеспечивают представление об определенном месте в пространстве, т.е. образуют карту.
Есть нейроны, узнающие объекты врожденно, а есть научающиеся узнавать, причем генная программа клетки может изменять настрой нейрона. Например, приказать: «Запомнить образ навсегда» (запечатлеть). Следовательно, для осуществления программы или ее части достаточно одного нейрона, а их в мозгу сотни миллионов. Эти опыты проведены как с млекопитающими (в том числе с обезьянами), так и с птицами, рептилиями и некоторыми беспозвоночными животными. Везде сходная картина: одного нейрона достаточно для узнавания образа.
У кого учиться?
Учиться всегда, всему и у всех бесполезно. Нужно знать, когда, чему и у кого учиться. Это знание и содержит программа импринтинга. Животные обучаются сами, обучаются в играх со сверстниками, обучаются у родителей и обучаются у взрослых. Программа такова, что чем старше выглядит взрослая особь, тем эффективнее обучение. Молодые павианы особенно охотно учатся у старых самцов с большой седой гривой. Самцов остригли (омолодили) — и павианыши хуже усваивали то, что им показывали. Учителям приклеили огромные парики — и успеваемость молодых стала выше прежней.
У старого павиана проснулась программа учить молодых, а те прилежно учатся, так как облик учителя соответствует их врожденной программе учиться у самца с пышной седой гривой и мантией. Университетские профессора в течение многих столетий преподавали в париках и мантиях.
Шапка из волос на голове и мантия из них, одевающая плечи, — довольно обычный признак старых самцов у приматов. У лишившегося мантии человека, видимо, сохранилось генетическое воспоминание о таком облике самца. Недаром люди, мнение которых самое ценное, — судьи и университетские профессора — носили парики и мантии многие столетия, а в ряде стран надевают их на себя и поныне.
В позе угрозы жеребец стремится казаться как можно выше. В позе атаки он выдвигает вперед главное оружие атаки — зубы.
У человека инстинктивная программа преувеличения собственных размеров влияет на искусство и пропаганду. Фараон выше всех (в данном случае — выше жреца на празднике урожая). Высокая шапка тоже увеличивает рост.
