Мэтт Ридли - Секс и эволюция человеческой природы
Это гораздо более просвещенный взгляд, чем удивительно жесткое «политкорректное» предположение о том, что нагота и порнография возбуждают женщин меньше из-за, якобы, их социальной подавленности.
Привередливые мужчины
Возникает парадокс. Мужчины в глубине души и в своих фантазиях — сексуальные оппортунисты. Казалось бы, таковые не должны быть особо привередливы. Тем не менее мужчине важно, как выглядит женщина — важнее, чем ей, как выглядит он.
Спортивная машина или банковский счет могут, с точки зрения дамы, превратить лягушку в принца, но даже богатая женщина не может себе позволить быть уродливой (хотя в эпоху косметической хирургии она иногда может воспользоваться своими средствами, чтобы стать красивее). Казалось бы, мужчине, желающему просто переспать с девушкой, совершенно не обязательно ограничивать себя требованиями к ее внешности. Но в действительности она обычно имеет для него большое значение. Это не очень просто объяснить. Если самец гориллы или полынной куропатки не откажется от спаривания с самкой любой внешности, то полигамные деспоты древних времен были хотя и сексуально разнузданы, но и страшно привередливы: их гаремы всегда набирались из прекрасных юных девственниц.
Самец того или иного вида привередлив в выборе партнера пропорционально количеству затрачиваемых на выращивание потомства усилий. Тетерев, вкладывающий в потомка только порцию спермы, согласен спариваться с чем угодно, что хотя бы отдаленно напоминает самку: сгодится даже чучело или макет птицы{414}. А вот самец альбатроса, затрачивающий на выращивание своего потомства значительные усилия, очень придирчиво выбирает из имеющихся самок самую лучшую. Привередливость мужчины еще раз подчеркивает тот факт, что он действительно вступает в парные отношения и вкладывается в детей — в отличие от сексуально неразборчивых самцов некоторых из наших родственников-обезьян. Это — наследие моногамии (выбирай тщательно, ибо, возможно, это твой единственный шанс). И этим мы отличаемся от других млекопитающих. Для самца шимпанзе старые самки настолько же привлекательны, насколько и молодые — лишь бы у них был период течки. Ошеломляющая привлекательность для мужчин девичьей юности говорит о том, что плейстоценовый, так же как и современный, вступал в брак на всю жизнь.
Антрополог Хелен Фишер (Helen Fisher) утверждает: брак у человека имеет естественную продолжительность. Поэтому, мол, пик разводов случается примерно через четыре года после свадьбы. Этого времени достаточно, чтобы ребенок уже не настолько зависел от наличия в семье отца. Фишер считает, что когда каждому очередному ребенку исполнялось три года, плейстоценовые женщины начинали искать нового мужа — чтобы завести следующее дитя. Поэтому, утверждает Хелен, развод — это естественно. Но в ее логике есть несколько нестыковок. Во-первых, четырехгодичный пик — это просто то, что статистики называют модой[83]. Которая, к тому же, в данном случае довольно размыта: частота разводов после четырех лет брака — лишь немного выше. Более того, теория Хелен Фишер упорно игнорирует тот факт, что в действительности мужчины устойчиво предпочитают более молодых женщин, а также продолжают серьезно вкладываться в выращивание детей даже после того, как последним исполнится три года. Женщина, разводящаяся с мужем, когда очередному ребенку исполняется три года, окажется менее привлекательна для следующего мужчины — даже не потому, что будет старше, а потому, что придет со свитой детей от предыдущих мужчин. Так что, как было сказано выше, для наших предков, скорее всего, более характерен все-таки был пожизненный брак{415}.
Беглое изучение объявлений знакомств подтверждает то, что мы и так знаем: мужчины ищут молодых женщин, а женщины — мужчин старше себя (несмотря на то, что почти обязательно переживут их, минимум, на десятилетие). В своем исследовании Басс обнаружил: мужчины ищут 25-летних женщин, слегка переваливших за черту своего максимального репродуктивного потенциала, но близких к моменту своей максимальной фертильности. Однако, по словам двух критиков, эти результаты могут оказаться обманчивыми. Во-первых, Дон Саймонс обращает внимание на то, что организм современной 25-летней женщины из западной культуры примерно настолько же изношен, как организм 20-летней девушки в «диких» условиях. Когда мужчин яномамо спросили, какие им нравятся женщины, они, не колеблясь, ответили, что предпочитают женщин в возрасте между половым созреванием и рождением первого ребенка. У западного мужчины, при прочих равных, идеал — точно такой же{416}.
Расизм и сексизм
В этой главе мы тщательно пережевывали различия менталитетов мужчин и женщин, но ни разу не заговорили о расовых. Однако в демонологии современных предрассудков различия между полами и расами часто ставятся на одну доску. Удивительным образом, настаивающего на первом автоматически полагают настаивающим и на втором, а сексизм считается братом расизма. Меня это, откровенно говоря, ставит в тупик. Учитывая факты, мне представляется разумным считать, что различия между природой людей разных рас несущественны — в то время как различия между природой мужчин и женщин (даже одной и той же расы) значительны. Само по себе это еще не говорит, что между культурами и расами не может быть ментальной разницы. Если у европейца и африканца кожа разного цвета, то почему бы и их головам не работать по-разному? Но, учитывая наши знания об эволюции, это крайне маловероятно. Эволюционное давление, сформировавшее человеческий разум (то, как мы строим отношения с родственниками, союзниками в племени и половыми партнерами), является и всегда являлось одинаковым для людей разных рас и основное свое действие оказывало еще до того, как предки белых европейцев покинули Африку (50–80 тысяч лет назад). Если цвет кожи зависит от факторов, которые, подобно климату, по-разному действуют в Африке и в северной Европе, то влияние на работу мозга «внесоциальных» вопросов (например, на какую дичь охотиться, как согреться или сбить температуру) ничтожно. Неизмеримо важнее умение разрешать проблемы с другими людьми — умение, востребованное в одном и том же виде по всему миру. Эволюционные требования одинаковы для всех мужчин и для всех женщин. Но к мужчинам и женщинам они различны.
В этом — основное отличие социального антрополога от эволюциониста. Первый считает, что своими привычками и образом мысли западный городской человек отличается от бушмена гораздо сильнее, чем каждый из них — от своей жены. Различия народов — это предмет социальной антропологии. Но в итоге она пристально рассматривает песчинки расовых различий и игнорирует горы сходств. Мужчины во всем мире дерутся, конкурируют, любят, рисуются перед женщинами и охотятся одинаково. Бушмен пытается победить с помощью копья или дубинки, американец — с помощью пистолета или судебного иска. Бушмен пытается стать вождем, американец — ведущим финансовым партнером. Предмет социальной антропологии (традиции, мифы, искусства, язык, ритуалы), с моей точки зрения — не более, чем верхушка айсберга. Ниже лежит фундаментальная основа человеческой природы — она универсальна и бывает либо мужской, либо женской. С точки зрения марсианина, исследующий различия между расами антрополог выглядит как фермер, исследующий разницу между отдельными колосками пшеницы. Марсианину гораздо любопытнее, как выглядит типичная пшеница. По-настоящему интересны человеческие универсалии, а не различия{417}.
Одна из самых устойчивых универсалий — гендерные роли. Эдвард Уилсон говорит:
«В разных культурах мужчины добиваются и получают, а женщины являются предметом защиты и обмена. Сыновьям позволяются сексуальные безумства, а дочерям, рискующим потерять невинность — нет. Когда секс продается, то покупатели обычно — мужчины{418}».
Джон Туби и Леда Космидес бросили более резкий вызов культурным интерпретациям этих универсалий:
«К представлению о „культурных“ причинах различий в поведении людей можно будет относиться всерьез только тогда, когда мы услышим о женских бандах, терроризирующих деревни и захватывающих мужчин в качестве „наложников“, о родителях, отдающих в монастырь сыновей, а не дочерей, чтобы защитить их целомудрие, или когда мы обнаружим, что привлекательность красоты, власти и возраста в партнере меняется от культуры к культуре. Причем, культур, где в женщине ценится красота и молодость, а в мужчине власть — столько же, сколько тех, где все наоборот{419}».
Глупо отрицать различия между полами перед лицом свидетельств, которые я здесь привожу. Но так же глупо их и преувеличивать. В плане интеллекта, к примеру, нет причины считать, что мужчины глупее или умнее женщин: эволюционный подход ничего подобного не предполагает, и никакие данные это не подтверждают. Как было сказано выше, они говорят лишь о том, что мужчины, похоже, лучше справляются с абстрактными и связанными с пространственным мышлением задачами, а женщины — с вербальными и социальными. Это значительно усложняет работу тому, кто пытается создать интеллектуальный тест, нечувствительный к межполовым различиям. Представление об общей для двух полов унифицированной ментальности смехотворно.
