Мэтт Ридли - Секс и эволюция человеческой природы
Уилсон и Дэйли рассуждают о том, почему любовь воспевают, а ревность презирают, хотя это просто две стороны одной медали (о чем может свидетельствовать любой влюбленный), ибо и то и другое — части одной претензии на сексуальную собственность. Современная пара знает, что отсутствие ревности хотя и не охлаждает отношений, но само по себя является фактором риска: если партнер не ревнует, когда второй обращает внимание на других мужчин или женщин, это значит, что он или она больше не беспокоится о сохранении отношений. Психологи обнаружили, что пары, не проявляющие ревности, реже остаются вместе.
Отелло узнал, что даже подозрение в неверности способно привести мужчину в ярость, толкающую его на убийство своей супруги. Но он — вымышленный персонаж. А ведь многим настоящим Дездемонам пришлось заплатить жизнью за ревность мужа. По словам Уилсона и Дэйли, «самый распространенный мотив убийства жены — ее неверность, высказанное желание бросить мужа или подозрение в любой из этих вещей». Мужчина, убивший жену в порыве ревности, в суде редко может сослаться на собственную невменяемость — благодаря традиции англо-американского общего права, согласно которой, этот поступок считается «благоразумным для мужчины»{356}.
Такая интерпретация ревности выглядит удивительно банально: мы просто придаем эволюционный привкус тому, о чем все и так знают. А вот социологи и психологи убеждены, что подобные рассуждения — ересь. Многие из них называют ревность патологией, не одобряют ее и, в целом, считают чем-то постыдным — чем-то, навязанным нам извечным злодеем-социумом для развращения человеческой природы. По словам психологов, ревность говорит о низкой самооценке и об эмоциональной зависимости. Оно, конечно, так и есть — и именно это предсказывает эволюционная теория. Мужчина, которого не уважает жена — кандидат на пару рогов: у женщины есть причина искать лучшего отца для своих детей. Такой взгляд на вещи позволяет объяснить даже тот сумасшедший факт, что мужья жертв изнасилования переживают случившееся сильнее своих жен — и, что уж совсем абсурдно, даже обижаются на них, если те при изнасиловании не получают физическую травму. Последние — свидетельства сопротивления. Мужья могут быть эволюционно запрограммированы подозревать жен в том, что те вовсе не были изнасилованы или что они сами «спровоцировали изнасилование»{357}.
Измена асимметрична. Женщина не теряет своих генетических вложений, если муж изменяет ей, а вот мужчина рискует неосознанно вырастить чужого ребенка. Исследования показывают: люди удивительным образом — будто пытаясь успокоить отцов — нередко говорят, что ребенок похож на папу, а не на маму. Причем, чаще всего это говорят родственники матери{358}. Не то, чтобы женщине не нужно было беспокоиться о неверности мужа: ведь он может бросить ее, потратить время и деньги на любовницу или подцепить какое-нибудь венерическое заболевание. Но асимметрия предполагает, что мужья должны беспокоиться о неверности больше, чем жены. Во всяком случае, история и право отражают именно это. В большинстве сообществ измена мужу считалась незаконной и сурово каралась, в то время как на его адюльтер смотрели сквозь пальцы, либо наказание было легким. В Великобритании вплоть до XIX века оскорбленный муж мог подать гражданский иск против «соблазнителя» просто за «преступный разговор»{359}. Даже у жителей Тробриандских островов, которых Бронислав Малиновски (Bronislaw Malinowski) в 1927 году назвал сексуально раскованными, женщины, изменившие мужьям, приговаривались к смерти{360}.
Этот двойной стандарт — яркий пример сексизма в нашем обществе. Однако законы не предусматривают подобного в отношении других преступлений: женщины никогда не наказываются суровее мужчин за кражу или убийство. Почему же измена — такой особенный случай? Потому что под удар ставится честь мужчины? Тогда жестоко накажем и любовника — это будет так же эффективно, как санкции против женщины. Потому что мужчины сплотились в войне полов? Но они не объединяются больше ни в чем. Именно в этом случае законы достаточно откровенны: все известные до сих пор своды определяют измену «в терминах брачного статуса женщины. Был ли женат любовник — к делу не относится»{361}. Законы звучат именно так, поскольку «они борются не с изменой как таковой, а с возможным рождением в семье чужого ребенка или даже просто с возникновением неуверенности, которую в этом плане создает адюльтер. Измена мужа не приводит к таким последствиям»[77].
Когда герой романа Томаса Гарди (Thomas Hardy) Энджел Клэр в брачную ночь признался жене о своих досвадебных любовных приключениях, она с облегчением рассказала ему историю о том, как ее соблазнил Алек д’Эбервилль, и о ребенке, которого она от него родила, и который вскоре умер. Она считала, что их «преступления» равны.
«— Прости меня, как я тебя простила! Тебя я простила, Энджел…
— Ты… да… ты простила.
— Но ты меня не прощаешь?
— К чему говорить о прощении, Тэсс? Ты была одним человеком, теперь ты — другая. Господи, можно ли простить или не простить такое чудовищное превращение?»[78]
Клэр оставил ее той же ночью.
Рыцарская любовь
Наша система спаривания очень усложняется тем, что мы передаем свое состояние потомкам. Наследование от родителя богатства или статуса для человека не уникальна. Есть птицы, наследующие родительскую территорию, оставаясь помогать им в выращивании следующих выводков. Гиены (самки которых доминируют над самцами и превосходят их по размеру) и многие обезьяны наследуют доминантный статус от матери. Но люди довели эту повадку до уровня искусства. При этом они чаще стремятся передать наследство сыновьям, а не дочерям. На первый взгляд, это невыгодно. Мужчина, оставляющий богатство последним, уверен, что оно будет передано дальше его внучкам.
А вот тот, кто оставляет свое добро первым, не может быть убежден, что наследующие состояние внуки — это действительно его внуки. В нескольких матрилинейных обществах половые связи настолько неупорядочены, что мужчины не могут быть уверены в отцовстве, и социальную роль отцов играют дяди с материнской стороны{362}.
В социально стратифицированных обществах бедняки часто ценят своих дочерей больше, чем сыновей. Но это — не из-за неуверенности в отцовстве, а из-за того, что бедные дочери будут размножаться с большей вероятностью, чем бедные сыновья. Скажем, сын феодального крестьянина имел большие шансы остаться бездетным, зато его сестра, которую бесцеремонно забирали в местный замок, могла стать плодовитой наложницей. Потому-то, по некоторым свидетельствам, в XV и XVI веках в Берфордшире крестьяне оставляли больше добра своим дочерям, чем сыновьям{363}. В немецкой Ост-Фрисландии XVIII века в стабильных популяциях фермеров было больше женщин, в растущих — мужчин. Если в сообществе не предвиделось подходящей для них деловой ниши, трудно не прийти к выводу, что третий и четвертый сыновья становились обузой для семьи. Поэтому с ними особо не церемонились, что отражалось на статистике рождений — в стабильных популяциях преобладали женщины{364}.
Но у верхушки сообщества существовала обратная тенденция. Средневековые лорды часто отправляли дочерей в монастыри{365}. По всему миру богачи всегда поддерживали сыновей, причем, нередко — только одного из них. Богатый или облеченный властью отец, передающий свои статус и состояние сыновьям, оставлял им все необходимое для того, чтобы стать успешными любовниками, у которых будет много незаконнорожденных сыновей. Дочери же такой возможности не имеют.
У этого момента есть интересное следствие: лучшее, что может сделать мужчина или женщина — это произвести богатому человеку законнорожденного наследника. Такая логика предполагает, что донжуаны не могут быть неразборчивы. Они должны соблазнять женщин с превосходными генами и с превосходными мужьями — таких, которые произведут наиболее плодовитых сыновей. В Средневековье это было доведено до уровня искусства. Адюльтер с наследницами и женами великих лордов считалась высшей формой рыцарской любви. И различные турниры были не более, чем способом произвести впечатление на жен сеньоров. Как сказал Эразм Дарвин:
Сражаясь, вепрь клыком удар наносит,
Потом плечом соперника отбросит,
А самки за сраженьем наблюдают
И восхищеньем победителя встречают.
Так, Первый Рыцарь, что воспет в стихах,
На гордом жеребце, с копьем в руках,
Чье мастерство другим внушает страх,
Как высших почестей в награду за труды
Склонившись, ждет улыбок Красоты{366}.
В эпоху, когда законнорожденные сыновья великого лорда наследовали от него не только состояние, но и полигамность, наставление ему рогов стало своеобразным видом спорта. Тристан рассчитывал унаследовать королевство Корнуолл от своего дяди короля Марка. В Ирландии он игнорировал проявлявшую к нему интерес прекрасную Изольду — до тех пор, пока Марк не взял ее в жены. Поняв, что теряет наследство, Тристан почувствовал панику. Но он был намерен сохранить его хотя бы для своего сына — и стремительно проявил к Изольде огромный интерес. По крайней мере, именно так Лора Бетциг пересказывает эту старую сказку{367}.
