Александр Невзоров - Происхождение личности и интеллекта человека
Иван Михайлович видит ассоциацию (как следует из его текста) в виде связки рефлексов, молниеносно происходящей в момент создания ассоциативных связей.
Вспомним, что происходит в этот момент? Откуда берется то, что И. М. Сеченов называет «непрерывное ощущение»?
Explico.
Большие группы нейронов коры (ассоциативные центры) мощно адресуются как к гиппокампу, так и к ретикулярной формации. Причем если к гиппокампальным структурам идет «вопрос», то к formatio reticularis уже идет «доклад» о выявленной благодаря ассоциации сути явления. Ретикулярная формация, с учетом этого «доклада», возбуждает лимбическую систему, а та активирует или тормозит агрессии, творя соматический или поведенческий акт.
Как всякий активный и многомерный нейрофизиологический процесс, образование ассоциации попутно, кроме основного «рабочего» эффекта, порождает множественные «ощущения», причем в очень ярком варианте. (Напомню, что именно головной мозг есть средоточие всех тонких «чувствований», и что именно ему любое животное обязано всей гаммой «сладостных» или «горьких» переживаний, а не языку, вагине, желудку, коже или глазам.) Ассоциации же, в отличие от тех процессов, что творятся на «периферии» и афферентно возносятся в мозг, происходят непосредственно в головном мозге, создавая тонкое, непрерывное и опять-таки физиологическое «наслаждение мышлением», о котором мало кто задумывается по причине его привычности.
В цитате из И. М. Сеченова, которую я привел выше, немного сбивает с толку модное в те времена словечко «рефлекс», которое вернее было бы заменить на современное, в принципе, более точное понятие — «синаптические связи». Opportune, «расшифрованная» выше идея И. М. Сеченова не была забыта, но получила определенное научное развитие, к примеру, в дис. Т. Воробьевой «Исследование функциональной организации системы положительных эмоций» (1977); в академическом своде трудов АН СССР «Механизмы памяти» (см. cm. «Эмоции как системный уровень регуляции памяти», 1987).
Вероятно, говоря о дополнительных факторах, способствовавших зарождению речи, будет уместно предположение о том, что номинативные процессы эмоционально объединяли целые группы homo, активируя в каждом члене группы чувство «соощущения» другим homo. Здесь важным фактором является то обстоятельство, что «соощущение», т.н. общность, обостряя часть агрессий, тоже провоцирует множественные сильные физиологические ощущения. (Позже это назовут коллективизмом).
Нет ни фактов, ни даже косвенного материала для гипотезы, чтобы обоснованно предположить продолжительность периода первоначального становления «речи».
Нет возможности и установить тот рубеж во времени, когда поворот «обратно» в «безречие» (т.е. в «гуканье», «рычанье», «визг») был бы уже невозможен для человека, когда никакие внешние факторы уже не могли, вместе с частью homo, похоронить и номинативную систему. (Понятно, что процесс был хрупок до чрезвычайности; любой катаклизм, хищники, межвидовый конфликт, голод — уничтожали не только сами стаи homo, но вместе с ними и их начальные речевые наработки. Igitur, процесс неоднократно прерывался, аннулировался, возобновлялся или возникал в другой стае.)
Ceterum, вообще вопросы датировки речеобразования не представляются мне принципиальными; они все равно остаются ultra limites factorum.
Ad verbum:
Во всем плейстоцене есть лишь два места, куда можно хоть сколько- то оправданно «втиснуть» зарождение и первоначальное развитие речеобразования: это краткая эпоха после I Вюрмского оледенения (23 тысячи лет назад) или период окончания II Вюрмского оледенения (10 тысяч лет назад). Катаклизм, превративший большую часть суши в ледники и приледниковье, минимизировав фауну, несомненно, погубил значительную часть естественных врагов homo, позволив их стаям обрести многочисленность, необходимую для успешного создания «вербальной культуры». В пользу этой версии свидетельствует еще и то обстоятельство, что, наряду с резким уменьшением поголовья «врага», продолжительный холод мог ослабить те факторы, которые всегда самым естественным образом сокращали популяцию homo. Я имею в виду как эпизоотии, неминуемые для любых типов животных, так и влияние эндопаразитов: заразные бактериальные заболевания, трипаносомы, гемоспоридии, различные глисты et cetera, с неизбежной для всякого вида цикличностью вызывавшие падеж в стаях homo. (Без фактора катаклизмов и эпизоотий средняя нормативная выживаемость птиц — 10% из поколения, рыб — от 0,015 до 0,04%, рептилий — 2-3%, амфибий — 1 %, млекопитающих — от 30 до 50%. Нормативная периодичность эпизоотий: птицы — каждые 6-7 лет, крупные млекопитающие — 7-8 лет, грызуны — 3-4 года (Приводится по: Севврцов А. Н. Главные направления эволюционного процесса, 1967).
Впрочем, пора вернуться непосредственно к «внутренней речи».
Лурия характеризует «внутреннюю речь» как предикативную в лекции № VII своего цикла «Язык и сознание»:
«Внутренняя речь не является просто речью про себя, как думали психологи в течение нескольких поколений, считавшие, что внутренняя речь — это та же внешняя речь, но с усеченным концом, без речевой моторики, что она представляет собой “проговаривание про себя”, строящееся по тем же законам лексики, синтаксиса и семантики, что и внешняя речь. Думать так было бы величайшей ошибкой. Подобное представление ошибочно хотя бы потому, что такая “речь про себя” была бы дублированием внешней речи. В подобном случае внутренняя речь протекала бы с той же скоростью, что и внешняя. Однако известно, что интеллектуальный акт, принятие решения, выбор нужного пути происходят довольно быстро, иногда буквально в десятые доли секунды. В этот краткий период никак нельзя проговорить про себя целую развернутую фразу и тем более целое рассуждение. Следовательно, внутренняя речь, выполняющая регулирующую или планирующую роль, имеет иное, чем внешняя, сокращенное строение».
Puto, что здесь, в очень общих чертах и, по обыкновению, крайне размыто, но Лурия, безусловно, прав. Скорость внешней (фонетической) и внутренней речи (т.е. мышления) несопоставимы, и что именно фантастическая скорость дала те преимущества, что закрепили «внутреннюю речь» как основной инструмент постижения мира.
Эта же скорость была следствием освобождения речи от синтаксических, фонетических и... анатомических оков.
Заметим, впрочем, что Лурия утверждает, что «в подобных случаях внутренняя речь протекала бы с такой же скоростью, что и внешняя».
Здесь сказывается то, что Лурия не был анатомом и, соответственно, плохо представлял себе анатомо-физиологический механизм, задействованный при произнесении слов.
Первые наблюдения за тем, сколь анатомически сложен процесс речеобразования, сделал еще И. М. Сеченов:
«Во время речи замечаются в самом деле, сверх деятельности чисто голосового аппарата, постоянные изменения в положении голосовых связок, сокращения мышц нёбной занавески, языка, губ и, наконец, движения поднимания и опускания нижней челюсти. Стало быть, она производится вообще совокупной деятельностью подъязычного, бродящего, личного и тройничного нервов, не говоря уже о дыхательных» (Сеченов И. М. Иннервация голоса и речи // Физиология нервной системы, 1952. Гл. 11).
Puto, что скорость внешней (фонетической) и внутренней речи (т.е. мышления) несопоставимы, и что именно фантастическая скорость дала те преимущества, что закрепила «внутреннюю речь» как основной инструмент оценки реальности, абстракций и ассоциаций.
Я полагаю, что скорость мышления, по сравнению с речью устной, очень легко объяснима отсутствием всех тех сложных и в сумме крайне продолжительных физиологических и миологических процессов в гортани, глотке, нёбе, языке, губах, лицевых мышцах et cetera, которые звуковую речь порождают.
Здесь вновь уместно привести мнение И. М. Сеченова, который еще в 1892 году в статье «Предметная мысль и действительность» дал характеристику скоростных различий устной и внутренней речи: «Читая глазами, то есть узнавая слова по первым буквам, можно прочитать в вечер целую книгу, а при громком чтении такой же книги не прочитать и половины».
Работа тех мышц, что перерабатывают воздух в звук, тембриру- ют его, интонируют, усиливают или ослабляют — требует значительного времени.
Это обстоятельство мало значит при произнесении одного краткого слога, но если учесть, что отчетливому произнесению простого слова, вроде слова «произнесение», способствует сложная синхронизированная работа четырнадцати мышц, напряжение-расслабление слизистых, выверенная микроактивация слюнных желез, тонкие дозировочные действия респираторной системы et cetera, то становится ясно, насколько сложна физиологоанатомическая комбинация, позволившая нам произнести это слово. (Хотя в данном случае дело не в ее сложности, а в ее продолжительности.)
Также рекомендую учесть, что для произнесения этого слова потребуется ПЯТЬ таких комбинаций. Естественно, все они существенно замедлят процесс передачи информации.
