Джейн Лавик-Гудолл - В тени человека
По мере того как мы поднимались, пейзаж менялся. Деревьев стало значительно больше, на их стволах появились пушистые серо-зеленые лишайники, а на открытых местах — невысокая упругая травка, которая напомнила мне холмы Суссекса. С вершины гребня открывался великолепный вид. На востоке, насколько хватало глаз, простирался девственный лес. Правда, за последние годы ландшафт значительно изменился — большая часть леса была вырублена, хижины и поля африканцев подошли к самым границам заповедника.
Деревня Бубанго лежала прямо под нами, примостившись на склоне горы. Вокруг нее были разбросаны плантации маниоки, или мухоге. Из корня этого растения делают муку, и приготовленная из нее каша является основной пищей местных жителей. Все постройки, преимущественно небольшие хижины, были сделаны из глины и крыты соломой. На заросших травой склонах дети пасли коз, овец и даже коров.
Хижина старого Мбришо стояла у самого края тропы, по которой мы спустились в деревню. Хозяин пригласил нас войти, угостил чаем и вкусными сдобными лепешками, а когда узнал причину нашего прихода, широко улыбнулся и начал рассказывать низким, грудным голосом. Он говорил медленно и часто прерывал свой рассказ долгим протяжным «наааахм». Мне так и не удалось узнать точное значение этого слова.
Скоро, однако, выяснилось, что описываемую сцену наблюдал не сам Мбришо, а его давно умерший родственник, так что основная цель моего визита не была достигнута. Но в лице Мбришо я приобрела с тех пор верного и надежного друга. Когда он навещал нас, то обязательно приносил нам в подарок несколько аккуратно завернутых в тряпочку яиц. А это чего-нибудь да стоит, если человек стар и беден! Мы очень гордились дружбой с Мбришо и были благодарны ему за подарки.
Мбришо, как и большинство местных мужчин, всю свою жизнь занимался рыболовством. Теперь он стал уже слишком стар и оставил это занятие. Здесь ловили в основном небольшую, величиной с сардину, рыбу дагаа. На лов выходили ночью в небольших двухместных лодках с яркими керосиновыми лампами. Свет привлекал рыбу, и ее вылавливали оранжевыми или красными сетями, напоминавшими по форме гигантские сачки. Заметив большую стаю, рыбаки начинали петь, топать ногами, стучать веслом или ручкой сети по корпусу лодки. Все это, по-видимому, заставляло рыбу подниматься на поверхность. В те ночи, когда шел лов, над озером стоял такой невообразимый шум, как будто жители всех окрестных деревень решили устроить грандиозный праздник.
После того как дно лодки покроется рыбой, улов отвозят на берег, где уже другие рыбаки раскладывают его для просушки по пляжу. Если рыба ловится хорошо, каждая лодка делает за ночь два-три рейса, и восходящее солнце освещает преображенный, отливающий серебром миллионов мельчайших чешуек берег.
В течение следующего дня сами рыбаки или их жены и дети периодически спускаются к озеру и, протыкая рыбьи тушки заостренными палочками, переворачивают их с боку на бок для равномерного высушивания. Вечером всю рыбу собирают в мешки, а мужчины уже готовы выйти на новый лов. Они сидят возле своих травяных хижин, разговаривают между собой и ждут, когда женщины подадут ужин — угали, или кашу из маниоки, с только что выловленной рыбой, зажаренной в красном пальмовом масле.
В лунные ночи дагаа не ловится — ее не привлекает свет фонаря. И тогда вяленую рыбу везут на рынок в Кигому на небольших моторных лодках, которые курсируют вдоль побережья. В самый разгар сезона эти водные такси бывают буквально забиты мешками с рыбой, так как лов рыбы — выгодное дело. Ее легко сбывают на месте, в Кигоме, а также увозят в другие районы Восточной Африки и даже на юг— в Ньянзу, на крупные прииски.
Тот, кто не уезжал в Кигому, уходил в свою деревню навестить родных, и берег заповедника каждый месяц пустел дней на десять. Это было мое самое любимое время. Закончив работу в одном из отдаленных ущелий, я с удовольствием шла пустынным берегом. По утрам я иногда встречала здесь неуклюжего гиппопотама, который возвращался к воде после ночной кормежки в густых прибрежных зарослях. Мне не раз попадались бушбоки, кистеухие свиньи и даже буйволы, казавшиеся огромными и какими-то иссиня-черными на фоне белого песка.
Нередко встречались и животные помельче — мангусты, изящные генеты с кольчатым хвостом или более крупные, густошерстые циветы[27].
Как-то раз, чтобы миновать каменистый мыс, я пошла вдоль берега по воде. Вдруг, похолодев от ужаса, я увидела прямо перед собой извивающееся черное тело змеи. В длину она достигала около двух метров. Судя по небольшому капюшону и темным полоскам на задней стороне шеи, это была водяная кобра, от смертельного яда которой еще не найдено противоядия. Пока эти мысли проносились у меня в голове, набежавшая волна мягко прибила к моей ноге змеиное тело. Я затаила дыхание и, как только волна отхлынула от берега, унеся с собой и змею, опрометью бросилась из воды с бешено колотящимся сердцем.
За несколько недель до этого мне встретилась другая кобра — ее белогубая разновидность. Она знаменита тем, что выплевывает яд на расстояние до двух метров, целясь своей жертве прямо в глаза. Ее яд вызывает временную потерю зрения, а иногда и слепоту. Я, как обычно, стояла и осматривала окрестности в бинокль. Случайно взглянув вниз, я увидела на земле возле ног скользящую змею. Она на мгновение остановилась и лизнула мои парусиновые туфли своим трепещущим язычком. Однако в тот раз я почти не испугалась, тогда как встреча с водяной коброй привела меня в ужас.
Озеро Танганьика — это один из немногих пресноводных водоемов Восточной Африки, где совсем не водится отвратительная бильгарция[28], по крайней мере в районе Кигомы и заповедника ее не было вовсе. Превосходные пляжи и прохладная, хрустально-чистая вода обещали отличное купание. Но мне было не до купания — не хватало времени, да и после встречи со змеей не возникало особенного желания. К тому же в моей памяти была еще жива история, которая произошла с женой нашего повара Доминика. Однажды она стирала белье, стоя по колено в воде, и вдруг в метре от себя заметила странный водоворот. Выпрыгнув на берег, она с ужасом увидела в том месте, где только что стояла, голову крокодила. Он был не слишком большим — я сама несколько раз наблюдала за ним с берега, — но нельзя сказать, чтобы встреча с таким крокодилом в воде могла доставить кому-нибудь удовольствие. Это приключение послужило, как ни странно, поводом для постоянных шуток — все африканцы еще долго со смехом изображали, как крокодил хотел схватить жену моего повара. Да и сам Доминик хохотал до слез, когда впервые рассказывал мне об этом приключении.
Опустевшие на время полнолуния берега обычно захватывают павианы. Они рыщут вдоль пляжей, где сушилась рыба, и переворачивают гальку в поисках съедобных остатков. Подходят они и к хижинам, собирая кусочки маниоки в тех местах, где женщины перетирают корешки в муку. Африканцы стараются убрать внутрь хижин все, что можно, так как нередко павианы причиняют большой вред. Я сама видела, как однажды они сломали соломенную крышу, когда искали в ней насекомых, и через образовавшееся отверстие проникли внутрь хижины, будто именно они были ее хозяевами, сожрали все, что там было съедобного, а остальное выкинули прочь.
Очень скоро так же бесцеремонно павианы стали вести себя и в нашем лагере и быстро приучили нас никогда не оставлять палатки без присмотра. Как-то недели через две после нашего приезда Вэнн пошла немного прогуляться. Когда она вернулась, лагерь изменился до неузнаваемости: все наши вещи были разбросаны как попало, а один уже насытившийся взрослый самец, восседая за перевернутым столиком, небрежно вертел каравай хлеба, который Доминик испек утром. Вэнн особенно рассердило то, что остальные павианы, сидя на деревьях, громко лаяли на нее, как будто оспаривали ее право на этот лагерь. Вскоре после этого случая Вэнн, выйдя утром из палатки, увидела сидящих полукругом пятерых крупных самцов. Они пристально наблюдали за ней, и Вэнн призналась, что от этих взглядов ей стало не по себе.
Однажды утром Вэнн, по обыкновению еще лежавшая в постели после моего ухода, услышала какой-то шум. Она открыла глаза и увидела силуэт огромного самца павиана. На мгновение оба замерли от неожиданности, а потом павиан, раскрыв пасть, устрашающе зарычал. В сумраке палатки слабо поблескивали его острые клыки, и Вэнн решила, что настал ее последний час. Громко вскрикнув от испуга, она села в кровати и замахала руками на непрошеного гостя. Тот нехотя удалился. Это был ужасный павиан — старый самец, который пристрастился приходить в лагерь и целыми днями сидел в кустах, карауля момент, когда можно будет стащить хлеб или еще что-нибудь съедобное. Мы прозвали его Шайтан — «дьявол» на языке суахили — и всегда с облегчением вздыхали, когда он оставлял нас в покое.
