Мария Монтессори - Ребенок по Монтессори ест все подряд и не кусается
Дети с восторгом соблюдают столь абсолютную, столь полную тишину, что комната кажется безлюдной; наконец, я произношу шепотом: «Давайте закроем глаза».
Это упражнение, будучи повторенным, так приучает детей к неподвижности и к абсолютной тишине, что если кто нарушит ее, довольно одного звука, одного взгляда, чтобы немедленно призвать его к порядку.
В такой тишине мы начинаем производить различные шумы и звуки, вначале сильно контрастирующие, а затем все более сходные. Иногда мы проводим сравнения между шумом и звуком. Мне кажется, наилучших результатов мы достигали примитивными средствами, какими пользовался Итар еще в 1805 году. Он брал барабан и звонок. Его урок заключался в демонстрации градуированного ряда барабанов, дававших шумы или, лучше сказать, тяжелые гармонические звуки – ведь и барабан принадлежит к музыкальным инструментам – и ряда звонков, от колокола до колокольчиков. Камертон, свистки, шкатулки не привлекают ребенка и не воспитывают чувства слуха в такой мере, как эти инструменты. Любопытно, что два великих человеческих начала – ненависть (война) и любовь (религия) – ввели эти два разных инструмента: барабан и колокол!
Водворив тишину, следует звонить в хорошо подобранные колокольчики, то мягкого и густого тона, то звонкого и веселого. И когда мы проведем, так сказать, воспитание всего детского организма при помощи разумно выбранных звонов колокольчика, и по телу детей разольется мир, проникающий в самые фибры их существа, они станут чувствительны к грубому шуму и научатся не любить, а избегать нестройных и неприятных звуков. Ведь ухо человека, получившего музыкальное воспитание, страдает от резких или диссонирующих нот. Мне нет надобности доказывать примерами всю важность подобного воспитания детей. Новые поколения вырастут более уравновешенными. Им будут противны беспорядок и нестройные звуки, режущие наше ухо в безобразных домах, в тесноте которых живут бедняки, отданные в жертву самым низменным, самым животным инстинктам.
Музыкальное воспитание. Оно должно быть тщательным и методическим. Вообще говоря, маленькие дети равнодушно проходят мимо хорошего музыканта, как прошло бы животное. Они не воспринимают нежного комплекса звуков. Уличные дети собираются вокруг шарманщика, словно приветствуя шум, которым они наслаждаются вместо звуков.
Для музыкального воспитания мы должны создать как инструменты, так и музыку. Цель инструментов, кроме распознавания звуков, должна заключаться в пробуждении чувства ритма, в поощрении к спокойным и координированным движениям тех мускулов, которые уже вибрируют в тишине неподвижности.
Я полагаю, что всего больше подходят для этой цели струнные инструменты, особенно упрощенная арфа или лира: вместе с барабаном и колокольчиком она образует троицу классических инструментов. Арфа – инструмент интимной жизни личности. Легенда вкладывает ее в руки Орфея, народные предания влагают ее в руки волшебницы, а сказка – в ловкие руки принцессы, покоряющей сердце прекрасного принца – словом, относят ее к временам мирного и простодушного человечества, к временам жития, подобного несложной жизни ребенка. Учительница, поворачивающаяся спиной к детям для того, чтобы извлечь из фортепиано сомнительной прелести звуки, никогда не будет воспитателем их музыкального чувства.
Ребенка надо очаровывать всячески, как взглядами, так и позою. Учительница, которая, нагнувшись к окружавшим ее детям, свободным в своих проявлениях, заденет несколько струн в несложном ритме, вступит в общение, в сношение с душой ребенка. Тем лучше, если игру сопровождает ее голос, и дети вольны вторить ей, не будучи обязаны петь. Тогда она может выбрать наиболее «пригодные для воспитания» песни, это те, которым в состоянии подпевать все дети. Необходимо градуировать сложность ритма сообразно различию возрастов, чтобы песню добровольно могли подхватывать либо старшие дети, либо малютки. Во всяком случае я убеждена, что простые примитивные инструменты, вроде волынки и струнных, наиболее пригодны для пробуждения в душе ребенка мягких, спокойных настроений.
Наоборот, духовые инструменты, как труба и свирель, вызывают ритмические мускульные движения и весьма воспитательную самопроизвольную гимнастику, т. е. танец; танец должен скорее приближаться к веселым, простым и свободным движениям крестьян на току, чем к сложным салонным танцам.
Я предложила директрисе «Дома ребенка» в Милане, очень даровитой музыкантше, произвести ряд опытов для исследования музыкальных способностей маленьких детей. Она произвела ряд опытов с фортепиано и убедилась, что дети нечувствительны к музыкальному тону, а только к ритму. На ритме она построила простые легкие пляски, желая изучить влияние ритма на координацию мускульных движений. К своему удивлению, она убедилась в воспитательно-дисциплинарном влиянии такой музыки. Почти все ее питомцы росли без всякой дисциплины, на улицах и дворах, и почти все имели привычку подпрыгивать. Будучи ревностной сторонницей свободы и не считая подпрыгивание дурным актом, она их никого не останавливала. И вот она заметила, что по мере того, как она разнообразила и учащала ритмические упражнения, дети мало-помалу отставали от некрасивой привычки подпрыгивать и наконец совсем забыли о ней. В один прекрасный день директриса попросила объяснить ей эту перемену в их поведении. Некоторые малютки только смотрели на нее, не говоря ни слова, старшие дети давали различные ответы, но смысл их был одинаков: «прыгать нехорошо», «прыгать безобразно», «прыгать грубо». Вот блестящий триумф нашего метода!
Этот опыт доказывает, что можно воспитывать мускульное чувство ребенка, и показывает также, какой утонченности может достигнуть это чувство, когда оно развивается в связи с мускульной памятью и с другими формами чувственной памяти.
Испытание остроты слуха. Единственный вполне удачный эксперимент, какой нам покуда удалось провести в «Доме ребенка», это – эксперимент с часами и с шепотом. Опыт этот не поддается измерениям, но он очень полезен, давая нам приблизительное представление об остроте слуха у ребенка.
Опыт заключается в том, что, водворив полную тишину, мы обращаем внимание детей на тиканье часов и на все шумы, обычно не достигающие их слуха. Затем мы вызываем детей по очереди из смежной комнаты, произнося имя каждого вполголоса. Готовясь к этому упражнению, необходимо объяснить детям истинный смысл тишины. С этой целью я устраивала различные игры в молчанку, которые удивительно способствуют водворению образцовой дисциплины в наших «Домах ребенка».
Я обращаю внимание детей на себя, даю им наблюдать, как тихо я себя веду.
Я принимаю различные позы – встаю, сажусь, все время молча и очень спокойно. Даже пальцы, если я ими шевельну, могут произвести звук, хотя и очень незаметный. Мы можем дышать так, чтобы нас не было слышно, я же поддерживаю абсолютную тишину – вещь весьма не легкая. Я подзываю ребенка и прошу его делать то же, что и я. Он шевелит ногой и этим производит шум! Он шевелит рукой, протягивает ее и – опять шум! Дыхание его не вполне бесшумно, не такое спокойное, абсолютно неслышное, как мое! В то время, как ребенок проделывает это упражнение, и мои краткие разъяснения сменяются промежутками неподвижности и тишины, остальные дети следят за нами и слушают. Многие из них заинтересовываются фактом, которого не замечали раньше – именно, что мы делаем столько шума, не замечая этого, и что есть различные степени тишины. Абсолютная тишина получается тогда, когда ничто, абсолютно ничто не шевелится. Они с изумлением смотрят на меня, когда я стою посреди комнаты так тихо, словно «меня нет». Потом они пробуют подражать мне и даже перещеголять меня. Я то и дело обращаю внимание на чьи-нибудь ноги, шевельнувшиеся почти бессознательно, и в страстном желании достигнуть полной неподвижности ребенок начинает обращать внимание на каждую часть своего тела. После всего этого воцаряется тишина, совсем отличная от того, что мы беспечно называем этим словом. Кажется, словно жизнь постепенно угасает, словно комната мало-помалу пустеет, словно в ней никого уже не осталось. Тогда мы начинаем слышать тиканье часов, и этот звук, как нам кажется, возрастает в силе по мере того, как тишина становится абсолютной. С улицы, со двора, казавшихся безмолвными, начинают доноситься звуки – то защебечет птичка, то пройдет ребенок. Детей очаровывает эта тишина. «Здесь, – говорит директриса, – уже больше нет никого; дети все куда-то исчезли».
Достигнув такой тишины, мы затемняем комнату и даем детям закрыть глаза, а голову положить на руки. Они принимают эту позу, и в полутьме воцаряется абсолютная тишина.
«Теперь слушайте, – говорим мы, – тихий голос будет называть вас по именам». Затем, уйдя в соседнюю комнату и встав в дверях, я начинаю звать тихим голосом, отчеканивая слоги, словно кричу из-за горы. Голос этот, почти таинственный, кажется, проникает в самое сердце, в самую душу ребенка. Каждый ребенок, будучи позван, поднимает голову, открывает глаза, словно пробуждаясь от блаженного самозабвения, затем поднимается – бесшумно, стараясь не шевельнуть стулом, и выходит на цыпочках так тихо, что его еле слышно. Однако его шаги раздаются в тишине среди общей неподвижности.
