Алессандро Надзари - MCM
— Это только если доктор Франкенштейн знает нормы и намеренно поступает наперекор. А на то и похоже. И вот уже он, признай, играет.
— Да. Все посетители благополучно нашли дорогу прочь из дома, нас же заставили изрядно побродить. Запутать, максимально потакая.
— «Запутать» — выражаясь языком Бэзи?
— Да, ты уловила смысл. И даже «заплутать», обвести вокруг пальца.
— Скорее, вокруг потайной лестницы… Что же, Зверь это мы?
— Осталось понять, насколько обширно это «мы» и насколько велик этот «Зверь», и стоит ли принимать всё близко к сердцу. Но поместье всё равно презанятное. Повсюду следы того, что строили с оглядкой не только на потоки, но и на первые каналы. То есть когда-то они доходили и сюда.
— Ну да, нас же учили, что после осады тридцатилетней давности многие из протоков перенаправили обратно или заболотили с последующим превращением в компенсационные резервуары. Или заставили иссохнуть, что тоже довольно грубо.
— Мне кажется, одно из таких сухих русел и отрыли. И реанимировали.
— И сколько их ещё? А в самом городе?
— Тебя беспокоит, что их могут использовать как альтернативную сеть? На самом деле, их не так много, и ни один из них не был особо важен. Более того, вряд ли можно вернуть те, что отмерли сами собой. И из немногих сухих такие составляют значительное большинство.
— Меня беспокоит, что с их помощью могут такую сеть выстроить. А мы и не заметим… Кстати, тебя не смущает, что мы вот уже сколько минут здесь стоим и даже не шепчемся?
— Ничуть. Кроме нас в доме ещё пара человек, которых особняк сюда не пустит, потому как госпожа со своей подругой велят не тревожить их во время игры в бадминтон.
— Это, по всей видимости, будет какая-то сидячая его разновидность, — указала Селестина на высоту потолка. Дом в ответ принялся трещать и хрустеть, но и не более того.
— Ах, да. Кажется, коммутировать подпространства он может лишь при наличии перехода о двух дверях: входишь, закрываешь одну за собой, происходит планургическое таинство, открываешь перед собой вторую, выходишь там, где нужно.
— Не пойму, зачем в этой схеме вторая дверь.
— По-видимому, примерно из тех же соображений, что и нам — для светского приличия, моя дорогая. Во-первых, для непосвящённых коридор или анфилада — или тем более один из обнаруженных потайных ходов — таковыми и остаются, а во-вторых, было бы странно, что хозяин использует для перемещения по дому какие-то чуланчики, выходом из которых неизменно шокирует гостей. Просто для дома наличие двери, вернее двух, с операцией закрытия-открытия является обязательным условием.
— Пожалуй. Раз уж мы в некоторой безопасности, — огляделась Селестина, — может, всё-таки обыщем помещения?
— Ну, раз уж мы здесь, то почему бы и нет? Вот только дом удивительно скуден на улики. Если в нём что-то и складировали, то всё уже вывезено или истрачено. Даже то, что осталось от прежних хозяев. Пол подвала определённо был заставлен игрушками самых разных форм, текстур, масс и назначений, и ныне же, как следствие, раскрашен несколькими десятками оттенков пыли и пепла.
— Пепла? Там что-то жгли?
— Задолго до всего этого, в прошлую эпоху. Приглядись к зданию. Оно не просто обветшало. Повсюду прах былого — и я не только о величии и роскоши. Был очень странный пожар, здесь что-то от крематория… Но, как ни странно, подземных туннелей и лазов за пределы поместья я не обнаружила. Да и зачем они владельцу, посвящённому в течение? Эх. Итак, домик-домик, не соблаговолишь ли показать госпожам, где другие господа оставили документы? Нет? Так и быть, отдыхай.
— Но держи всё же подальше от нас ту чернь, что осталась приглядывать за тобой, хорошо?
Погрузившись в риторическую тишину, напарницы начали обследование этажа, на котором практически не оказалось дверей — ни закрытых, ни открытых. Он оказался совершенно пуст, и было даже сложно представить, для каких целей он предназначался: здесь едва ли что осталось. Однако пространство прилично инсолировалось, и при желании его могли приспособить под госпиталь или укрытие. Возможно, так оно на протяжении долгого века революций и было. Очередное возмущение затухало, и участники с погоревшей стороны ютились здесь, зализывали физические и душевные ожоги и надеялись возродиться фениксом из пепла, но вместо этого тихо тлели либо по возвращении в город, либо в изгнании за остужающей пыл рекой.
Селестина и Сёриз прокрались на бельэтаж, однако из бумаг нашли лишь неподъёмную и несистематизируемую по каким-либо очевидным критериям груду газет со всего Шестиугольника, а также деливший одно из комнатных пространств паравент с рисунком на тему цунами и гадов морских, океан пахтающих и корабли пожирающих. Особняк вновь удивил: за столь грозно-элегантным предметом обнаружилась ванна, увитая липкими бинтами и в окружении десятков куриных яиц — битых и целых, ещё на подложках, — а также склянок с довольно специфичным содержимым. В числе прочего: медным купоросом и марганцовокислым калием, бесспиртовым раствором йода и препаратами серебра. В этом гнезде кого-то выхаживали. Такая вот птица Рух. Должно быть, Бэзи — других подобных красавцев среди заговорщиков не было видно. Разве что за странным оратором скрывается персонаж ещё отвратней, хвори которого уже переполнили организм, и теперь сочатся миазмами идей во внешний мир.
— «Часы — это первая автоматическая машина, приспособленная к практическим целям; благодаря им развилась целая теория производства и правильного движения», — нашла Сёриз томик цитат из переписки Маркса с Энгельсом на кресле-каталке, запрятанном под весьма высокий стол, возможно, что служивший операционным. — Помечено как nota bene[24]. Для кого-то эти слова важны.
— Вот уж на что я здесь не рассчитывала, так на тематику часов.
— Ну да, если снова забыть и вновь вспомнить про точность подгонки длительности речи к приливу.
— Скорее, я о механике и автоматах. Не та риторика. Ладно бы ты нашла Прудона и Бакунина, но эта парочка… Она будто затесалась из другого периода.
— И впрямь. Позволь напомнить, что Интернационал расплевался с анархистами уже официально. Так что книга и впрямь из другого периода — бурного, но и основательного, когда нащупывалась структура, выверялись и отвергались формулы. А сейчас публике представляют, хм, вычищенную, проинтегрированную версию. Ай!
— Метамеханическую и поставтоматическую! Ай!
— Ай!
— Ай! Нас же услышат! — Предположение не нашло подтверждения. — Ладно, ничего стоящего мы сегодня уже не найдём, а над символизмом оборотов речи Бэзи подумаем в штабе, но одну вещь я вся таки спрошу: ты же ведь поняла, что зал был битком набит минорами всех сортов — и мы ни одного не узнали?
— Это любопытно, но не можем же мы знать всех. Лишь бы нас не опознали.
— У меня складывается ощущение, что нас на спектакль пригласили намеренно.
— Великий План?
— Да ну тебя. Я серьёзно. Если мы как-то соотносимся со зверем, о чём мы судим по более чем косвенным признакам, что помешало ослабить его, избавившись от парочки пронырливых, докучливых, забредших не туда частичек? Мы ведь особо и не прятались, опытный глаз тут же сдал бы нас заведённой толпе.
— Стало быть, этот опытный глаз, если присутствовал, хотел не этого. Считай, нам сделали предложение. Даже два.
— Щедро. Но какие? Уверена, что это предложение, а не запугивание?
— Одно другому не мешает, если выбрать рассмотреть первое: мы должны донести послание. Со всей возможной эмоциональностью. Заявить о них, как о реальной угрозе.
— И тем самым запустить, уж извини, метамеханизм ловушки на зверя. Так что дай-ка угадаю второе: сразу присоединиться к ним?
— Угу. На самом деле, есть ещё и третье предложение, а скорее даже вызов: дерзнуть, проверить себя и свои силы.
— И, в конечном счёте, подвести к одному из двух основных — за безысходностью попытки. От коварных задумок всегда веет абсолютизмом и детерминированностью.
— Стало быть, прямо сейчас мы должны решить, как поступим: расскажем всё Директорату; не расскажем и будем действовать по своему усмотрению; не расскажем и переметнёмся на их сторону?
— На самом деле, не должны. Мы как не должны выбирать, так не должны и выбирать из трёх вариантов. Сели, ты видишь, как это работает, как начало работать. Мы не должны загонять себя в их плоскость координат.
— Нет, не должны, в этом ты права. Но заставляет задуматься: а каково наше действительное поле выбора и его последствий?
9
У Михаила Евграфова заканчивались варианты. Вернее, проступал всё тот же инвариант: та встреча полмесяца назад была случайной, с какой стороны ни возьмись за систему уравнений. Новый приступ отчаяния дробил строй матрицы и принимался жонглировать мозаикой её членов, а Михаил тому не противился, поскольку в калейдоскопе надеялся увидеть новые связи и новое прочтение, к какому бы цирку они ни приводили. Итак, он вновь принялся перебирать план действий, изложенный Дмитрию Ивановичу, — да, Михаил продолжал ему следовать, поскольку ничего так и не смог придумать вне того.
