Наследница царицы Савской - Эдхилл Индия
– Разве умеренность – это недостаток? Может, и так, – пожал плечами он. – Я умеренный и терпимый, и меня называют Соломоном Премудрым. Соломоном Справедливым. – Он смотрел на город внизу. – Но Иерусалим они продолжают называть городом царя Давида.
– Все изменится.
Он покачал головой и отвернулся от города:
– Нет, не изменится. Даже через тысячу лет они будут называть Иерусалим городом царя Давида.
Ей стало страшно от усталости и безнадежности, звучавших в его голосе. Он словно бы отказался от давней надежды. Она не стала ждать его поцелуя, а обняла и прижала к себе, словно больного ребенка.
– Не думай об этом, любовь моя, – прошептала она ему, – это не имеет значения. Говорю тебе, через тысячу лет о царе Давиде будут помнить лишь то, что он породил Соломона Премудрого.
Соломон отстранился и обхватил ладонями ее лицо:
– Любимая, мудрость твоя – словно хмельное вино, и лжешь ты по-царски. – И, прежде чем она успела возразить, он поцеловал ее. – А поцелуи твои, как мед. Иди ко мне, прекрасная моя, единственная моя возлюбленная…
– Единственная? А сколько женщин до меня поднималось по этим ступеням вместе с тобой? Видя, как хорошо здесь все подготовлено, любая женщина спросила бы об этом своего возлюбленного.
– И сколько же, по-твоему?
– Я думаю, до меня – лишь одна.
На миг ей показалось, что она зря это сказала. «Пусть даже сегодня день свободы, все равно мне не следовало так опрометчиво напоминать ему об ушедшей любви!»
Но он не отстранился и не замкнулся в себе. Напротив, его взгляд смягчился и засиял, словно хрусталь.
– Лишь одна, а после нее – никто. – Он провел рукой по мягким завиткам ее волос. – До тебя – никто.
Соломон нащупал одну из украшенных драгоценными камнями заколок из слоновой кости, удерживающих ее тяжелые волосы. Он вытащил заколку так осторожно, что Билкис поняла это лишь тогда, когда драгоценный камешек звякнул о каменную плиту под ее ногами.
– Ни одна женщина.
Когда царица снова накинула на себя свои наряды – она позволила ему застегнуть яшмовые пряжки у себя на плечах и собрать заколками из слоновой кости мягкие завитки своих волос, – когда царица ушла, оставив после себя легкий аромат роз и корицы, Соломон еще долго оставался на крыше, в своем убежище, которое так давно создал. Здесь он мог отдыхать, и никто его не тревожил. Здесь он мог обнимать свою возлюбленную.
Здесь он мог насладиться покоем и одиночеством.
Конечно, покой и одиночество он лишь воображал себе. Царь может владеть чем угодно, кроме собственной жизни. Но убежище хотя бы создавало видимость этой доступной всем остальным роскоши.
И даже оно тяжело ему досталось. Вообще-то ему помог слуга Товия. Самому царю было бы трудно, да что там, невозможно достать все необходимое и в одиночку пронести на башню. Но Товия никогда не выдал бы секрет, об этом Соломон не беспокоился. И было бы заносчивым безумием исчезнуть по-настоящему. Хотя бы одному человеку следовало знать, где можно найти царя при необходимости.
А все остальное Соломон сделал сам.
Ничьи руки не касались подушек, на которых отдыхали они с Билкис. И он сам принес вино и фрукты и расставил на низком мозаичном столике.
Больше всего нравились ему цветы, ведь они потребовали от него особой ловкости и усилий. По всей крыше стояли ярко раскрашенные глиняные кувшины, а в них – ирисы, гиацинты, розы и лилии. Сладкий сильный аромат разносился в горячем воздухе. Маленький садик, зато принадлежащий лишь ему.
«Подумать только – я создал это убежище только сейчас. Только сейчас я снова обрел этот покой – лишь потому, что хотел уединиться со своей возлюбленной царицей…»
Еще один дар, за который следовало поблагодарить Билкис. Ведь здесь, на этой вершине, предназначенной для влюбленных, Соломон мог отдыхать и наслаждаться, зная, что его не отвлекут незначительные мелочи. Лишь важное и неотложное дело могло заставить Товию подняться по узкой извилистой лестнице сюда, в тайный царский сад.
«Здесь я могу поступать, как мне нравится, не заботясь о том, мудро ли это, справедливо ли, осмотрительно ли». Соломон, улыбаясь, раскрошил горбушку хлеба на согретые солнцем камни. Сразу же слетелись воробьи, ожесточенно ссорясь за царскую милость.
«Совсем как мои подданные. Хотя птицы честнее. А люди были честны, когда поставили над собой царя, чтобы он взвалил себе на плечи их тяготы и грехи?»
Что если сто лет назад, еще до появления богатой страны и царства, все шло куда лучше? Тогда в Израиле и Иудее не было царя, двора, подданных, чиновников. Лишь гордый свободный народ, державшийся в стороне от соседей. Земледельцы, пастухи и торговцы.
«Не было города царя Давида. И храма».
Произошло столько перемен, к тому же так быстро. В течение срока всего лишь одной долгой человеческой жизни эта земля изменилась до неузнаваемости.
«Когда царица Мелхола была девочкой, нашей страной правили только судьи. Все немногочисленные законы тех времен установлены ими». Тогда каждый делал то, что сам считал правильным, – так до сих пор говорят о тех диких временах. «А это путь к хаосу». Но Мелхола успела увидеть, как ее отец покорил этих гордых диких людей. Он стал их первым царем, а ее муж – вторым, и сама она вырастила третьего. Теперь Соломон правил не только Израилем и Иудеей, но и Моавом, Идумеей и полудюжиной других царств. Под его влиянием принимали свои решения правители повсюду, от Египта и Тира до Вавилона.
«Саул правил одним царством, а Давид двумя. Я правлю империей. А что ожидает моего сына?»
Задав себе этот вопрос, царь помрачнел. Даже взгляд любящего отца не мог отыскать в Ровоаме качеств, нужных царю. Впрочем, он был еще юн. «Я должен дать ему время. И учить его.
Но я не стану об этом думать. Не здесь и не сейчас. Я не стану думать о будущем или прошлом. О чем-либо, кроме этого момента. Момента, когда я снова могу лежать в этом саду, смотреть в глаза женщины и видеть светящуюся в них любовь».
Над головой сияло небо, синее, как фаянсовая чаша. Повсюду разносился аромат принесенных Соломоном цветов. На такую высоту не долетали звуки города. Вид отсюда открывался далеко за городские стены, до самой серебристой дымки, окутывавшей край света. Красота, тишина и – наконец-то – свобода. И все это невольно подарила ему Билкис и ее любящее сердце.
«Даже без нее все это приносило удовольствие. А с ней…» С ней этот сад на крыше превращался в настоящий рай.
Они встречались в своем тайном саду днем, в то время, когда тот, кому случилось бы их искать, мог подумать, что они в другом месте и заняты чем-то целомудренным и благоразумным. Но в тот день она получила от царя знак – жемчужину, чистую и безупречную, как полная луна. Присланный подарок был завернут в черную ткань, расшитую серебряными блестками. И она поняла, что в этот раз – возможно, единственный – они придут в сад наслаждений ночью.
И, когда царь поднялся по лестнице и вышел на крышу, Билкис уже ждала его. Весь долгий вечер она принимала ванну с розовым маслом. Служанки умащивали ей кожу притираниями с ее запахами – ладана и амбры – и расчесывали ее длинные волосы гребнями из сандалового дерева, пока все блестящие пряди не пропитались ароматом.
Но в ответ на мольбы Ирции позволить накрасить ей глаза малахитом и сурьмой и подвести губы царица только покачала головой. Она лишь разрешила Хуррами сбрызнуть ароматом Ависаги – розой и корицей – свои ладони, шею, грудь, колени и живот.
Отказалась она и от массивных золотых украшений, на которых настаивала Ирция, и от цепочек с редкостными драгоценными камнями, которые Хуррами предлагала вплести ей в волосы. А когда Ирция и Хуррами начали возражать ей, она просто ответила:
– Нет. Сегодня Соломон увидит женщину, которая любит его, а не царицу Юга.
Это заставило их замолчать. Она спокойно ждала, пока Ирция опустится на колени и застегнет у нее на щиколотках тонкие цепочки с золотыми колокольчиками, пока Хуррами закутает ее в черную накидку. И вот они закончили, глядя на нее с гордостью, словно две бабушки, готовившие внучку к замужеству. Глаза их блестели, они не скрывали слез.
