Дорогой ценой - Вернер Эльза (Элизабет)

С духовными опекунами невесты дело обстояло труднее – они никак не хотели допустить ее замужества. Духовник Агнесы поднял страшный шум, на что Макс ответил еще решительнее и явился в качестве зрителя на отповедь, которая предназначалась провинившейся Агнесе. Разгневанный патер приказал ему удалиться, но молодой доктор возразил, что, как жених, имеет право присутствовать при объяснении, причем надеется и сам получить известную пользу от красноречия его преподобия.

Настоятельница монастыря, в котором Агнеса воспитывалась и в который собиралась поступить, писала своей воспитаннице письмо за письмом, но Макс завладел корреспонденцией и, к исступленному негодованию набожной дамы, сам отвечал на ее письма. Когда его противники грозили ему муками ада – он отвечал угрозой прибегнуть к прессе, уверяя, что разгласит историю своей любви и подымет шум в газетах жалобой на то, что у него хотят отнять невесту и насильно заточить ее в монастырь. Это заставило его врагов призадуматься. Рудольф Бруннов, благодаря последним событиям, стал таким известным лицом в городе, что и его сын при подобных обстоятельствах непременно должен был возбудить к себе общий интерес, а падение предыдущего правителя показало, какую роль может в таком случае сыграть газетная статья.

Наконец между духовником невесты и молодым врачом разыгралась последняя, весьма драматическая сцена, кончившаяся приблизительно так же, как последнее объяснение жениха с будущим тестем. Почтенный патер оказался совершенно укрощенным.

– Этот человек – прямо-таки нечистый, от которого да сохранит нас Бог, – произнес он, когда мучитель наконец оставил его. – Он и в самом деле способен натравить на нас газетную свору и опозорить наш монастырь. Придется уступить.

Макс благоразумно поторопился со свадьбой и увез жену в Швейцарию. Рудольф Бруннов, благодаря полученному наследству, мог жить вполне обеспеченно и настоял на том, чтобы молодые поселились в его доме, поскольку у Макса еще не было практики. Он вскоре приобрел ее, но отец и сын продолжали жить вместе. После сцены, разыгравшейся у постели больного Макса, отношения между ними совершенно изменились; если же когда-либо и возникали разногласия, Агнеса спешила вмешаться со свойственной ей кротостью и мягкостью, и всегда успешно.

Старый советник по-прежнему жил в Р., но каждое лето приезжал навестить своих детей.

Снова наступило лето. Скромный домик Рудольфа Бруннова имел теперь совсем иной вид: он был перестроен и расширен, так как в нем жили две семьи; сад, благодаря прикупленной земле, увеличился почти вдвое. Сегодня молодой Бруннов, старавшийся посещать пациентов вне своего дома в предобеденные часы, изменил своей привычке и сидел у себя в саду с дорогим гостем, прибывшим всего полчаса назад.

– Теперь ты должен всецело принадлежать мне, Георг, – говорил Макс, – отец опять совершенно завладел тобой, а ведь твой визит предназначался прежде всего мне. Какая приятная неожиданность! Я ведь и не подозревал, что ты в Швейцарии.

– Это была командировка, – сказал Георг, – я был послан министром к нашему посланнику в Б. с поручениями, которые мне удалось выполнить скорее, чем я думал, и я не мог отказаться от удовольствия заехать к тебе хоть на один день.

За четыре года Винтерфельд стал более мужественным, в манерах его появилась спокойная уверенность. Прозрачная бледность лица уступила место здоровому румянцу, хотя работал он нисколько не меньше, чем раньше. Однако ясный в прежние годы лоб омрачала легкая тень, а чудесные голубые глаза были не только серьезными, как прежде, но даже печальными. Человек, едва достигший тридцати двух лет, с солидным положением и многообещающим будущим, по-видимому, не был счастлив и не испытывал радости от своих успехов в жизни.

Макс Бруннов, напротив, всем своим видом подтверждал собственные слова о том, что прекрасно чувствует себя в этом ничтожнейшем из миров, а поскольку к тому же был явно окружен заботливым уходом, то являл собой блестящее свидетельство хозяйственных добродетелей супруги.

– Мы с тобой давно не видались, – продолжал он начатый разговор, – я здесь пришит, благодаря своей практике. Правду сказать, мне чертовски повезло. После нескольких случаев удачного излечения пациенты потекли ко мне рекой – я едва справляюсь, и уже не остается времени, чтобы поехать куда-нибудь для своего удовольствия… А ты – член правительства, и без таких важных особ трудно обойтись в министерстве. Скажи-ка, Георг, когда тебя сделают министром?

– Да, надо полагать, еще не скоро, – засмеялся Георг. – Пока я – только чиновник при министерстве.

– А также правая рука министра и душа всего управления. О, мы ведь тут прекрасно знаем, что и как делается у вас в столице; знаем, что ты имеешь все шансы на пост губернатора. Кстати, как обстоит дело с губернаторским постом в Р.? Теперешнему превосходительству, кажется, тяжеленько приходится?

– Положение, во всяком случае, не таково, чтобы не испытывать больших трудностей. Но откуда ты все это знаешь?

– Многое слышу от тестя. Наш милый город Р. всегда находится в оппозиции, такова уж его старая привычка. Новый правитель – олицетворение либерализма и доброжелательности к людям, жителям не в чем упрекнуть его, и именно это их бесит. Маленький любезный господин, одинаково вежливый со всеми, для них недостаточно величествен. Я думаю, они искренне жалеют о властном деспоте, который хотя и держал их в ежовых рукавицах, зато умел им импонировать.

– Ты несправедлив к нашему городу, – возразил Георг, – он храбро боролся за свои права и сумел отстоять их. Чего действительно недостает, так это такой сильной личности, какой был Равен, и перед которой преклонялись даже враги. Теперешний губернатор честен и справедлив, но отнюдь не выдающаяся фигура и, пожалуй, не дорос до такого ответственного поста. Так ты говоришь, что советник все еще живет в Р.? А я думал, что он в конце концов решился переселиться сюда, чтобы быть поближе к дочери.

– Какая оскорбительная мысль! – шутливо воскликнул Макс. – Чтобы мой тесть соблаговолил водворить свою персону в какой-то презренной республике? Уж и то огромное самопожертвование, что он ежегодно приезжает к нам погостить! Посещения его непродолжительны, но это и лучше; не потому, чтобы я боялся его близости, нет, между нами будь сказано – папаша-советник у меня в повиновении, но с моим отцом он не мог бы ужиться: уж слишком они разные люди.

– Макс, твой отец очень постарел, – сказал Винтерфельд, – я даже не ожидал увидеть его таким.

– Он не может забыть смерть Равена. Воспоминания о несчастной минуте, когда друг юности пал от его руки, отравляет ему жизнь. Я надеялся, что время смягчит его горе, но он все больше поддается ему, и я вижу, что ему уже недолго жить с нами… мне, как врачу, хорошо видны роковые признаки.

Лицо молодого доктора сделалось грустным, как и лицо Георга, когда он вполголоса проговорил:

– Он не может оторваться от того, что когда-то любил, и воспоминания убивают его… Я понимаю это…

– Да, ты тоже, кажется, не прочь убиваться от «воспоминаний»! – с внезапно вспыхнувшим гневом перебил Макс. – Когда мы виделись в последний раз, ты ничего не хотел объяснить мне; теперь у тебя прямо элегическое настроение. Ну, признавайся же наконец!

– Оставь! Ты ведь знаешь, что я неисправим, а в известных вопросах даже и ты не понимаешь меня.

– Ну, разумеется, как неисправимого реалиста, ты не можешь допустить меня в святая святых твоих чувствований. За тебя следовало бы приняться моему отцу; ваши души всегда были родственны, и он, наверное, понял бы твои «идеальные побуждения», которые я – не сердись, Георг, – считаю просто бреднями.

Винтерфельд нахмурился и отвернулся. Однако Макс продолжал, нимало не смущаясь:

– Эта робость и нерешительность, это стремление бежать от счастья, которого ты, может быть, добился бы одним смелым движением, эти постоянные чувствительные раздумья и комбинации будут продолжаться до тех пор, пока тебя не опередит другой, не обладающий такими тонкими чувствами, и ты во второй раз прозеваешь свое счастье… Да, да, это оскорбляет тебя, а я все-таки скажу: раз уж ты никак не можешь развязаться с этой любовью, так женись, и дело с концом.