Титью Лекок - Три стервы
Она потратила несколько часов, чтобы добраться до последней страницы, потому что некоторые выкладки требовали экономических знаний, которыми она не обладала, и ей приходилось по несколько раз перечитывать каждую фразу, чтобы не потерять нить. Закончив чтение, она положила документ на пол и растянулась на диване, уставившись в потолок. Как и следовало ожидать, Шарлотта составила эту записку, чтобы продемонстрировать все недостатки проекта “Да Винчи”. Она выдвигала обвинения не против ОРПГФ и либеральной теории, а лишь против их применения к некоторым объектам общественной собственности, в частности к учреждениям культуры. Так, она объясняла, что передача собственности на национальные памятники органам местного самоуправления антиконституционна, поскольку противоречит принципу гарантированного демократичного доступа граждан к культуре. Некоторым сообществам, менее обеспеченным, чем другие, не будет хватать финансовых средств для круглогодичной работы музеев, и в результате граждане, проживающие в соответствующих районах Франции, окажутся в неблагоприятных условиях.
Далее она упоминала о собственном моральном конфликте, вызванном тем, что ее компания является спонсором Лувра, а от нее, Шарлотты, требуют предложения нового статуса этого музея. Такого статуса, который дополнительно увеличивает зависимость Лувра от частных инвестиций. Она подчеркивала, что налоговые вычеты, которыми уже сегодня пользуются благотворители (на уровне двух третей пожертвования, то есть взнос в размере 64 тысяч евро после налогового вычета обойдется компании всего в 25 600 евро), составляют суммы, которые, будь они налогооблагаемыми, государство могло бы использовать напрямую для поддержки музея, сохраняя подлинную независимость государственной политики в области культуры. Вместо этого ее просят написать отчет, ратующий за снижение дотаций, предоставляемых музеям.
Особо интригующим был последний раздел, где она объясняла, что, помимо всего прочего, подобные операции часто давали некоторым игрокам спекулятивные возможности и увеличивали опасность мошенничества, например, путем использования инсайдерской информации. Почему она писала об этом? Почему так точно предвидела вероятные злоупотребления? Эма была убеждена, что Шарлотта слышала о каких-то аферах и именно поэтому их упоминала. У всех, кто был в курсе операции “Да Винчи”, наверняка имелся соблазн обзавестись долями предприятий, которые вот-вот станут гораздо более прибыльными, получив в свое управление общественное имущество.
К сожалению, Шарлотта никого персонально не называла. Тут она была довольно уклончива, говоря лишь о “риске” или “вероятности”. Если бы она указала конкретные имена или структуры, Эма заполучила бы золотую тему с возможностью, основываясь на Шарлоттиной работе, разоблачить противозаконные действия. Но сейчас, если объективно оценивать полученную информацию, она не владела ничем осязаемым, что стоило бы обнародовать.
И что теперь? Все, что она могла сделать, это отнести досье в полицию. Поскольку оно, как минимум, доказывало более чем серьезные разногласия между Шарлоттой и ее руководством. И сыщики сумеют использовать эту информацию лучше, чем Эма, или возобновят расследование. Жиль и Гонзо были правы: пора ей проявить гражданскую ответственность.
Выяснить, куда идти и к кому обращаться, было довольно сложно. В конце концов Жиль, правда, неохотно, но все же назвал ей имя следователя, который вел дело. С ней договорились о встрече уже на завтрашнее утро, и она выложила досье на стол едва ли не с торжествующей улыбкой. Сыщику было лет пятьдесят, по его лбу горизонтально пролегла морщина размером с хороший ров. Он посмотрел на Эму с усталой иронией.
– Это что? – спросил он.
Эма принялась объяснять ему гипотезы относительно Шарлоттиной работы и в заключение подвела итог:
– Возможно, это та сторона ее жизни, на которую вы мало обращали внимания, и это может помочь вам вернуться к расследованию.
Он покивал:
– Очень мило с вашей стороны, но, знаете, дело закрыто. Все свидетельствует о том, что ваша подруга покончила с собой.
– Да, но именно этот элемент позволяет взглянуть на обстоятельства ее смерти под другим углом. Разве нет?
Полицейский немного смутился. Перелистал досье, не прочел ни строчки и закрыл его. Его лицо приняло отстраненное и одновременно огорченное выражение.
– Я очень хорошо понимаю, как тяжела для вас вся эта история. Ваше досье наверняка очень интересно, и, возможно, вы правы и оно раскрывает не совсем законные вещи, связанные с работой мадемуазель Дюрье. В лучшем случае оно может объяснить мотивы ее поступка, но не дает никаких оснований для того, чтобы вновь открыть дело. Мне бы не хотелось сообщать вам лишнюю информацию, но, возможно, вам будет легче примириться с фактами, если я скажу, что мы располагаем неопровержимыми доказательствами самоубийства вашей подруги.
Эма посмотрела на него; она ему не верила ни на грош.
– Извините, что настаиваю. Я знаю, что вы думаете. “Еще одна из тех, кто смотрит слишком много сериалов и кому повсюду мерещатся заговоры”. Но всякий раз, углубляясь в это досье, я находила в нем все более мутные элементы.
Голос полицейского стал еще мягче.
– Уверяю вас, по этому делу у нас нет никаких сомнений. Мадемуазель Дюрье не была убита. – Он прочистил горло. – Скажу вам в частном порядке, ради того, чтобы вы перестали так мучиться, нам доподлинно известно, что ваша подруга приобрела оружие, которым причинила себе смерть. Мы нашли в ее вещах доказательство покупки, совершенной за неделю до гибели.
Эма застыла на стуле. С этого мгновения она больше не слышала собеседника. Она, естественно, едва не ответила ему, что Шарлотта могла купить пушку именно для того, чтобы защитить себя, потому что ей угрожала опасность. Она могла бы попытаться убедить его, что, соберись Шарлотта покончить с собой, она выбрала бы не такой жестокий способ (даже если близость годовщины смерти Курта Кобейна до некоторой степени противоречила этому утверждению). Но в этот момент в глубине ее души стала набирать силу уверенность в безнадежности дальнейших попыток. Возможно, из-за этого “доказательства покупки”, возможно, из-за спокойного голоса, звучавшего словно глас мудрости, а может, вследствие усталости от безуспешных поисков, не дававших ей покоя долгие месяцы. В любом случае ей становилось ясно, что надежда когда-нибудь узнать доподлинно, был ли это суицид или убийство, решительно и бесповоротно покинула ее. На это раз все было кончено.
Выйдя от следователя, Эма бесцельно пошла по набережным Сены под мелким сеющим дождиком. Ей было грустно, но она испытывала облегчение, а не смятение. Она остановилась перед лотком букиниста. Ей хотелось купить себе книжку. Не важно какую. Маленькую книжечку карманного формата с рассыпающимися страницами и корешком, который лопнет, когда она ее раскроет. Но на прилавке лежали в основном большие фолианты, посвященные де Голлю. В конце концов она нашла “Праздник, который всегда с тобой”. Она знала, что название обманчиво, она уже это читала когда-то давно. Когда еще читала. Эма решила сесть на закрытой террасе кафе и выпить горячего шоколаду, листая страницы молодости Хемингуэя.
А потом погода испортилась. Она переменилась в один день – и осень кончилась. Из-за дождя нам приходилось закрывать на ночь окна, холодный ветер срывал листья с деревьев на площади Контрэскарп. Листья лежали размоченные дождем, и ветер швырял дождь в большой зеленый автобус[22].
Эма подняла голову. Она куталась в большой шарф и поглядывала на прохожих мягким взглядом пожилой дамы. Значит, вот что такое жизнь. Соответствовало ли это ее подростковым ожиданиям… похоронить лучшую подругу, не зная, отчего той не стало. Эта развязка неминуемо влекла за собой следующую. Благодаря Шарлотте она не знала одиночества. А потом появились Стервы. Но сегодня, когда официант включил обогреватели, Эма почувствовала себя одинокой. Ужасно одинокой. Конечно, можно было позвонить Алисе, которая днем свободна, но, если быть честной, ее чувство одиночества объяснялось тем, что ей не хватало одного-единственного человека. И этим человеком был Блестер. Она просто подыхала от желания увидеть его. Пока она работала, ей удавалось об этом не думать. Но нельзя же вкалывать двадцать четыре часа в сутки, только чтобы не решать проблему. Что она делает с этим парнем, которого любит, но с которым утрачивает самое себя и постоянно грустит? И что она делает с любовью, которая живет в ней? Получается, она отшвыривает ее под тем предлогом, что все равно ничего не выйдет? Не слишком ли примитивно? Да, конечно, у них ничего не получится, они слишком разные, он – парень, она – девушка. Затея обречена с самого начала. Ну и что? Почему это должно помешать им прожить свою историю, которая может обернуться волшебно счастливой? Она снова вспомнила Мюссе:
