Жан-Жак Руссо - Новая Элоиза, или Письма двух любовников
Письмо XIII
ОТ ЮЛИИ К ГОСПОЖЕ Д’ОРБЕ
И так то правда, дражайший и жестокой друг, что ты опять возвратила меня к жизни и к моим печалям? Я видела счастливое мгновение, в которое могла соединиться с нежнейшею матерью; твои бесчеловечные старания меня удержали, чтоб долее ее оплакивать; и когда желание последовать за нею отвлекает меня от земли, в самое то время сожаление тебя оставить меня останавливает. Ежели я утешаюсь жизнью, то потому только, что не вовсе в прежнем состоянии избежала от смерти. Нет уж более в лице моем тех приятностей, за которые так дорого заплатило мое сердце. Болезнь, от которой я избавилась, меня от них освободила. Сия счастливая утрата уменьшит грубой жар человека столько лишенного нежности, что он осмеливается на мне жениться без моего согласия. Не находя во мне более того, что ему нравилось, он мало будет думать о прочем. Не нарушив данного слова отцу моему, не огорчив друга, которой спас жизнь его, я избавлюсь от сего докучливого человека: язык мой ничего не произнесет, но кой вид за меня говорить станет. Его отвращение защитит меня от его тиранства, и он найдет во мне столько безобразия, что не удостоит меня сделать несчастною.
Ах, любезная Клера! ты знала сердце постояннее и нежнее, которого бы то не отвратило. Его вкус не ограничивался чертами и видом; оно любило меня, а не лицо мое: всем нашим существованием мы были соединены друг с другом; и пока бы Юлия была та же, хотя красота могла пройти, любовь всегда бы оставалась. И они мог согласиться… неблагодарный! они был должен, по тому что я могла того требовать. Возможно ли удержать словом того, кто хочет возвратить свое сердце? Но хотела ль я возвратить мое… сделала ли я то?.. О Боже! должно ли, чтоб все непрестанно напоминало мне время, которого больше нет, и пламень, которой должен погаснуть? Тщетно я хочу исторгнуть из сердца моего сей милый образ; я чувствую, что он крепко с ним соединен; я его терзаю, но не могу освободить, и мои усилия истребить в нем толь сладкое воспоминание, лишь только более его умножают.
Смею ль я открыть тебе некоторое мечтание в моей горячке, которое вместо того, чтоб пройти с нею, мучит меня еще более и после моего выздоровления? Так, ведай и жалей о заблуждении разума несчастной твоей подруги, и благодари небо, что оно сохранило твое сердце от ужасной страсти, которая ею владеет. В самые опасные минуты моей болезни, я чаяла, во время жестокого жару, видеть возле моей постели сего несчастного; не таковым уже, как он некогда прельщал мои глаза в продолжение краткого благополучия моей жизни; но бледным, иссохшим, в смятении, и се отчаянным взором. Он стоял на коленях; взял мою руку, и, не гнушаясь состоянием, в каком она была не боясь заразиться ужасным ядом, целовал ее и обливал слезами При виде его, я почувствовала живое и нежное движение, какое иногда производило во мне нечаянное его присутствие. Я хотела броситься к нему, но меня удержали; и ты от меня отвела его; а всего чувствительнее меня поражало, что я чаяла слышать его стон по мере того, как он удалялся.
Я не могу изъяснить тебе удивительного действа, какое сия мечта произвела надо мною. Жар во мне был жесток и продолжителен; я была несколько дней без чувства; и в моих беспамятствах он часто мне мечтался; но ни одно из сих мечтаний не оставило в воображении моем таких глубоких впечатлений, как сие последнее. Оно так сильно, что не возможно мне истребишь его из чувств моих в памяти. Всякую минуту, всякое мгновение, кажется, я его вижу в том же положении; его вид, одежда, движения и печальной взор поражают еще мои глаза: я чаю еще чувствовать, что он целует мою руку; я чувствую ее омоченную его слезами; жалостные звуки его голоса приводят меня в трепет; я вижу, как его от меня удаляют, и еще силюсь удержать его: словом, все напоминает мне сие мнимое явление гораздо сильнее, нежели такие происшествия, кои со мной действительно случались.
Долго колебалась я сделать тебе сию доверенность; стыд удерживает меня сказать тебе о том на словах; но мое волнение, вместо того, чтоб утихать, день ото дня умножается, и я в необходимости открыть тебе мою глупость, Ах! пусть она овладеет мною совершенно. Для чего не могу я совсем потерять рассудка, которого малой остаток не служит ни к чему более, как только меня мучить!
Я возвращаюсь к моей мечте. Смейся, сестрица, если ты хочешь, простоте моей; однако в сем видении есть нечто таинственное, что отличает его от обыкновенного беспамятства. Не предчувствие ли то о смерти лучшего из людей? Не предвещание ли, что нет его уж больше? Не удостаивает ли небо хотя один раз меня руководствовать, и не зовет ли меня последовать за тем, которого оно мне любить определило? Увы? повеление умереть, будет для меня первое из его благодеяний.
Напрасно припоминаю я все те пустые разговоры, коими философия не чувствующих ничего людей забавляет; они больше меня не могут обольстить, и я их презираю. Я хочу верить, что нельзя видеть духов: но две души, соединенные толь тесно, не могут ли иметь между собой непосредственного сообщения, не зависящего от чувств и тела? Не могут ли они сообщать мозгу точных впечатлений, которые друг от друга получают, и взаимно принимать от него чрез отражение те самые ощущения, которые они ему дали? Бедная Юлия! какие безумства! Как страсти делают нас легковерными, и как трудно сердцу, сильно тронутому, освободиться и от тех самых заблуждений, которые оно примечает.
Письмо XIV
ОТВЕТ
Ах! пренесчастная и пречувствительная девица! не уже ли для того только ты родилась, чтоб страдать? Тщетно я хотела защитить тебя от горестей; кажется, что ты их непрестанно ищешь, и твое стремление к ним сильнее всех моих стараний. К столь многим справедливым к мучению причинам, по крайней мере, не прибавляй мечтаний; и когда скромность моя тебе больше вредна, нежели полезна, то выйди из заблуждения, которое тебя мучит; может быть, печальная истина будет тебе не столь жестока. Знай же, что не мечта тебе казалась; не тень друга своего ты видела, но его точно; и сие трогающее явление, которое непрестанно представляется твоему воображению, действительно происходило в твоей комнате назавтра того дня, в которой ты была всего опаснее.
Накануне я оставила тебя очень поздно, а муж мой хотел ту ночь переменить меня и при тебе остаться: и готов был уже к тебе идти, как вдруг мы увидели вошедшего скоропостижно и упавшего к нашим ногам, сего бедного, несчастного в прежалостном состоянии. По получении последнего твоего письма он поехал на почтовых; не останавливаясь, скакал день и ночь, и в три дни доехал до последней перемены, где дожидался ночи, чтоб въехать в городе. Признаюсь тебе к стыду моему, что я не так скоро, как господин д’Орбе, бросилась его обнять: не знав причины его приезда, я могла предвидеть следствия. Толико горьких напоминаний, твоя опасность, его беспорядок, в каком я его увидела, всё отравляло сие сладкое свиданье, и я была так поражена, что не могла показать ему много ласки. Однако ж я обняла его с некоторым стеснением сердечным, которое он разделял, и которое чувствовали мы взаимно чрез безгласные изъявления, красноречивейшие слез и восклицаний. Первое слово его было: что делает она? Ах! что она делает? Дай мне жизнь иль смерть. Тогда я поняла, что он знает о твоей болезни, и, думая, что он также известен и чем пил больна, говорила о томе без всякой другой предосторожности, кроме той, что уменьшала опасность. Как скоро он узнал, что ты больна оспой, то вскричал и упал в обломок. Беспокойство и бессонница, присоединившись к смятению духа, привели его в такое изнеможение, что мы с трудом могли привести его в чувство. Едва мог он говорить; его положили.
Наконец природа преодолела; он спал двенадцать часов сряду, но с таким движением, что подобной сон способнее был истощить, нежели возвратить его силы. На другой день новое затруднение; он хотел непременно тебя видеть. Я представляла ему опасность умножить тем болезнь твою; он обещал дожидаться, когда не будет опасности; но его пребывание было также ужасно: я дала ему то почувствовать. Он перервал грубо мои слова. Береги варварское свое красноречие, сказал он мне раздраженным голосом: это будет уже слишком его употреблять на мою погибель. Не надейся опять также меня выгнать, как ты сделала при моей ссылке. Я сто раз приеду с конца света, чтоб видеть ее одно мгновение. Но я клянусь творцом моего бытия, прибавил он стремительно, что не поеду отсюда, ее не увидев. Отведаем, я ли сделаю тебя жалостливою, иль ты меня клятвопреступным.
Видя, что он решился непременно, господине д’Орбе изыскивал способы его удовольствовать, чтоб можно было тем склонить его к отъезду, пока не узнают о его прибытии; ибо никто не знал о нем в доме, кроме одного Ганца, в котором я была уверена, и мы называли его перед нашими людьми другим именем[1]. Я ему обещала, что в будущую ночь он тебя увидит, с тем условием, чтоб он не был больше, как одно мгновение, чтоб не говорил с тобой ни слова, и назавтра до свету поехал. Он дал мне слово; тогда я успокоилась, и, оставив моего мужа с ним, сама к тебе возвратилась.
