Старая сказка - Форсайт Кейт

Сибилла говорила мне, что после разрушительной войны в денежных сундуках венецианцев бренчат лишь жалкие гроши, словно медяки в кармане у нищего, но на каналах и campi [117] Ля-Серениссима [118] не было заметно и следов упадка. Всюду, куда ни глянь, развевались подбитые мехом шелка и атлас, виднелись украшенные вышивкой chopines на толстой, как Библия, подошве, трепетали бархатные накидки и сверкали драгоценности. Из каждого окна, освещенного тысячами больших белых свечей, лилась музыка и слитный гул голосов, а из темных переулков долетали звуки негромкого смеха да сдерживаемые отрывистые стоны наслаждения.

Я остановилась, чтобы полюбоваться на выступление труппы акробатов на площади. Они ходили на руках, выполняли сальто назад и крутились колесом. Один из них привел в движение огненную колесницу, высоко подбрасывая горящие факелы и ловя их голыми руками. Когда я запрокинула лицо, чтобы полюбоваться пляской быстрого пламени, капюшон упал с моей головы, и какой-то мужчина, стоявший позади, воскликнул:

– Какая необыкновенная красота!

Полуобернувшись, я заметила, что молодой человек в потрепанной накидке смотрит на меня, невольно протягивая ко мне руку. Он был смуглым и загорелым, лет двадцати с небольшим, с крупными крестьянскими руками, перепачканными краской. Он бережно коснулся пряди моих волос и накрутил ее на палец.

– Смотри, Франческо, какой потрясающий цвет! Интересно, как его можно передать на холсте?

Его приятель, такой же молодой человек, только чуть повыше и постарше, окинул меня равнодушным взглядом и предложил:

– Киноварью?

– Она быстро потемнеет. К концу года она превратится в брюнетку. А я хочу, чтобы ее волосы пылали огнем с моего холста целые века!

Франческо фыркнул:

– Тициан, вечно ты хочешь невозможного!

– Разве это плохо – иметь талант и стремиться к славе? Вот ты, например, ты же не хочешь, чтобы твой младший брат загубил свой дар, ниспосланный ему самим Господом, и заработал для нас целое состояние?

Молодой художник по-прежнему крутил на пальце прядь моих волос. Я холодно сказала:

– Прошу прощения, – и дернула головой, чтобы освободиться.

Но он лишь весело улыбнулся мне и привлек к себе, потянув за волосы, как за веревочку. От него пахло землей и свежей травой, словно он валялся в саду.

– Красная и желтая охра, чтобы передать цвет твоих волос, и желток из яйца городской курицы для твоей перламутровой кожи, – сказал он. – Я готов отдать целое состояние за кошениль, чтобы запечатлеть коралл твоих губ.

И он вдруг наклонился и поцеловал меня. Губы его были мягкими и нежными. А я не могла пошевелиться – он словно околдовал меня. Я и думать забыла о своем кинжале, а лишь наслаждалась прикосновением его губ. А он привлек меня к себе, как будто боялся, что вот сейчас я упаду в обморок, и тогда он успеет меня подхватить.

Он оторвался от моих губ и улыбнулся.

– Приходи ко мне в студию. Я тебя нарисую, – прошептал он мне на ухо. – Меня зовут Тициан Вечеллио [119]. А тебя?

В следующий миг мы осознали грозное присутствие телохранителя Сибиллы, Серджио, который угрюмо возвышался над нами.

– Ого, – пробормотал себе под нос Тициан, ласково дернул меня напоследок за волосы и растворился в толпе.

Недовольно хмурящийся брат поспешил за ним. Я смотрела ему вслед до тех пор, пока не заметила, что в тени дома стоит Сибилла и наблюдает за мной. Ее темное лицо оставалось таким же невыразительным и непроницаемым, как и всегда. Я пожала плечами, улыбнулась и подошла к ней со словами:

– Карнавал, что поделаешь! Он кружит головы всем без исключения. Наверное, все дело в масках.

Однако же весь остаток дня я пребывала в некоторой задумчивости, сознавая, как налились и потяжелели вдруг мои груди, а в жилах играет кровь. «Тициан», – повторила я про себя, жалея, что не могу расспросить о нем Сибиллу.

На следующее утро Сибилла призвала меня в гостиную. Я легко впорхнула в комнату, присела перед нею в изящном реверансе и предложила ей руку запястьем вверх, хотя и знала, что луна сейчас не полная, да и не станет она брать у меня кровь при свете дня. Это был жест подчинения и умиротворения, столь же фальшивый, как и моя улыбка.

Она лишь покачала головой, оценивающе глядя на меня.

– Не сегодня, Селена. Присядь, будь любезна. Я хочу поговорить с тобой.

В голове у меня моментально мелькнула мысль о моем тайном хранилище запрещенных рукописей. Но я постаралась отогнать ее, боясь, что Сибилла поймет, о чем я думаю. Покорно склонив голову, я опустилась на скамеечку у ее ног, разгладив юбку на коленях. По правде говоря, я боялась Сибиллу. Мне нужны были ее власть, ее состояние, ее сила, но я очень не хотела, чтобы она узнала об этом. Она бывала безжалостна, а ведь мне не исполнилось еще и пятнадцати. Несмотря на то, что я во все глаза смотрела, слушала и записывала, я лишь начала постигать азы знаний, которые она копила веками.

– Селена, ты стала женщиной. У тебя заиграла кровь.

Я закусила губу. А ведь я старалась стирать белье так, чтобы меня никто не видел. Предательство собственного тела вызывало у меня негодование и отвращение. Я не хотела становиться женщиной, во всем зависящей от милости мужчин и времени – нет, я желала оставаться целомудренной и безупречной вечно.

В глаза Сибиллы светилось понимание.

– Время остановить невозможно, Селена. Поверь, я пыталась противостоять ему изо всех сил. Крутится земля, происходит смена времен года, меняется все. Ты была ребенком, а теперь ты стала женщиной и более не можешь быть мне полезной.

Вот этого я никак не ожидала и уставилась на старую ведьму расширенными от страха и изумления глазами.

– Но… я…

– Мне нужна кровь девственницы, – сказала она.

– Но я все еще девственница.

– Надолго ли? – И левая бровь ведьмы изогнулась характерным насмешливым образом.

– Навсегда, – пылко вскричала я.

Она криво улыбнулась.

– Ты собираешься уйти в монастырь и стать монахиней?

Я растерялась.

– Нет, но…

– Тогда тебе придется расстаться с целомудрием, по своему желанию или против него.

– Я скорее умру.

– Ты предпочитаешь смерть удовольствиям плоти? А я отнюдь не считала тебя глупой, Селена. Или настолько набожной, чтобы слепо верить всему, о чем болтают епископы и папы, с ханжески-лицемерным видом призывающие усмирять плоть, тогда как в первых рядах теснятся их любовницы и незаконнорожденные ублюдки. Неужели ты не понимаешь, что секс – это священная сила природы, полная мощи и страсти, жизни и радости? Ты не сможешь стать ведьмой, если не сумеешь овладеть этой силой.

Я молчала, чувствуя, как в животе у меня образовался ледяной комок. Я не могла думать ни о чем, кроме стонов животной боли, вырывающихся у матери.

– Ты очень красива, Селена, и сама наверняка знаешь об этом. Но ты должна понять, что твоя красота – это и благословение, и проклятие в равной мере. Если ты сумеешь воспользоваться ею разумно, она даст тебе силу. Но это же означает, что тебе придется выбрать сферу, применительно к которой ты предпочтешь ее употребить. В этом мире у женщины есть только три пути. Ты можешь быть или монахиней, или женой, или шлюхой. Какой ты выберешь?

– Я хочу быть ведьмой, как вы.

– В таком случае ты должна стать шлюхой.

На мгновение я потеряла дар речи – на меня нахлынули болезненные воспоминания и погребли под собой.

А потом я поняла, что Сибилла права. Монахиня заперта за высокими стенами и никогда не выходит наружу. Даже если верны истории о подземных ходах, по которым к ним пробираются их любовники, факт остается фактом – они навечно связаны службой своему богу и лишены свободы и власти. А в Венеции жены ведут почти такой же затворнический образ жизни, как и монахини. Во время карнавала мужчины берут с собой любовниц поглазеть на красочное зрелище, тогда как жены остаются дома с детьми. Они выходят разве что в церковь или навещают родственников, спрятав волосы под чопорными чепчиками и отгородившись от мира броней корсетов и юбок. Нет, такая жизнь не по мне.