Имперская графиня Гизела - Марлитт Евгения
Вероятно, все это очень ярко отпечаталось на ее лице, потому что министр, нахмурившись, остановил на ней свой холодный, суровый взгляд.
— Только без сумасбродств, Гизела, — сказал он с грозной торжественностью. — Я взываю теперь к твоему рассудку, к твоей решительности, а больше всего к твоему сердцу… Через полчаса ты будешь знать, что твоим безрассудствам пришел конец. Движением руки он пригласил ее сесть в кресло. Но в эту минуту приподнялась портьера боковой двери, и прекрасная мачеха, словно окутанная облаком розового газа, появилась на пороге. Черные глаза ее сверкали, лихорадочный румянец пылал на ее щеках.
Она медленно подошла к молодой девушке и окинула ее таким злобным взглядом, что та содрогнулась.
— А! Так вот она, моя красотка! — сказала она хрипло. — Ты настояла на своем!.. И на будущей неделе произойдет официальное представление ко двору!.. Княгиня будет счастлива видеть около себя отпрыска знаменитого рода!
Министр вскочил, как ужаленный. Солнечный свет, проникавший в полутемную комнату через отворенную дверь, окружил баронессу точно ореолом, но этот самый свет озарял и лицо ее супруга, на котором ясно выражались гнев и испуг.
— Ютта, не увлекайся! — процедил он сквозь зубы. — Ты знаешь, что я в своем кабинете совсем другой человек, чем в твоем салоне. К тому же я с самого начала нашего брака запретил тебе входить сюда без приглашения.
Суровый взгляд его остановился на роскошном туалете строптивой женщины.
— Впрочем, позволь полюбопытствовать, почему ты так рано облеклась в костюм? — сказал он несколько изменившимся тоном. — Неужели хозяйка вовсе не нужна в доме, переполненном гостями?
— Я сегодня не хозяйка дома, а гостья князя, милостивый государь; графиня Шлизерн занимает место хозяйки, — ответила она резким тоном. — Я оделась так рано потому, что туалет мой требует много времени, а мадемуазель Сесиль ужасно неповоротлива.
Она презрительно повернулась спиной к Гизеле и обеими руками откинула назад усеянное серебристыми блестками покрывало, спадавшее с ее головы, В этом идеальном наряде ее несравненная красота выступала еще ярче обыкновенного, но красота эта, по-видимому, не оказывала обычного действия на супруга. Его брови сдвинулись еще больше, он злобно закрыл глаза рукой, точно его что-то ослепило, И действительно, можно было ослепнуть от неисчислимых бриллиантов, которыми были усыпаны ее платье, шея и голова.
— Не прикажешь ли принять этот туалет за костюм цыганки, роль которой ты должна была изображать сегодня? — спросил он, не без примеси едкой иронии указывая на платье жены.
— Роль цыганки я передала госпоже Зонтгейм, ваше превосходительство, я же предпочла быть сегодня Титанией, — ответила она дерзко.
— И неужели для этого необходима такая роскошь бриллиантов? — сказал он раздраженным тоном. — Ты знаешь, как мне ненавистна подобная выставка драгоценных камней…
— Только с самого недавнего времени, друг мой, — прервала она его, — и я напрасно ломаю себе голову, что могло произвести в тебе такую перемену… Теперь ты презираешь те самые бриллианты, блеск которых прежде казался тебе необходимой принадлежностью твоей супруги при каждом ее появлении в обществе… Впрочем, твой вкус мог измениться, но мне до этот дела нет! Я люблю эти камни, люблю их до обожания! И я буду украшать себя ими, пока волосы мои черны, пока глаза мои блестят, пока я не умру!.. Эти бриллианты мои, я буду защищать свою собственность, даже если бы и пришлось пустить в ход ногти и зубы!
Как сверкнули при этом из-под вздернутой губы маленькие, белые зубы очаровательной Титании!
— До свидания в лесу, прекрасная графиня Фельдерн, — воскликнула она с безумным смехом и вдруг как вихрь выбежала из комнаты.
Министр смотрел ей вслед, пока не исчезли за дверью последние складки ее газового платья и пока не замолк в отдалении легкий стук ее маленьких каблуков. Тогда он запер дверь, но портьеры не опустил — за портьерой удобно скрываться непрошеному слушателю.
— Мама очень раздражена, — сказал он спокойным голосом, обращаясь к Гизеле, которая все еще стояла, не переводя дух, точно окаменев, — Одна мысль, что один из твоих припадков мог бы нарушить праздник, приводит ее в ужас. К тому же она боится, что твое незнание света и жизни может поставить нас в затруднительное положение при твоем неожиданном, ничем не подготовленном представлении ко двору. Она, бедняжка, и не подозревает, что этому представлению никогда не бывать… И я даже не могу успокоить ее на этот счет, так как она должна узнать это из твоих уст, дитя мое!
Он взял ее за руку — его холодные пальцы дрожали, и когда молодая девушка в недоумении посмотрела ему в лицо, взгляд его скользнул в сторону. Он повел ее к дивану и пригласил сесть рядом с собой. Но потом снова встал, приотворил дверь и удостоверился, не было ли кого в смежной комнате.
— Я должен сообщить тебе тайну, — вполголоса сказал он, — тайну, которую, кроме нас обоих, не должен знать никто… Бедное дитя! Я надеялся, что тебе можно будет пользоваться еще хоть годом полной свободы, но ты сама виновата в том, что случилось… Твоя необдуманная поездка верхом привела к ужасному перевороту в твоей жизни, и я принужден высказать тайну, которую я всей душой желал бы унести с собой в могилу.
Это вступление, таинственное и темное, как ночь, навеяло страшный холод на неопытную душу восемнадцатилетней девушки. Тем не менее ни один мускул ее бледного лица не дрогнул.
Она сидела неподвижно, еле переводя дух, и недоверчиво смотрела отчиму прямо в лицо; она перестала верить этому вкрадчивому, грустному голосу с тех пор, как узнала, как язвительно и жестоко при случае мог звучать этот самый голос.
Он указал на портрет ее матери. Теперь глаза ее уже привыкли к полумраку комнаты, и она отчетливо различала контуры всех предметов. Ей казалось, что ласковые глаза улыбаются ей с полотна и что рука ее подымает цветы для того, чтобы усыпать ими путь своей осиротелой дочери, — Ты была еще очень молода, когда она умерла, ты вовсе не знала ее, — продолжал он мягким голосом. — Вот почему, воспитывая тебя, мы упоминали больше о бабушке, чем о ней… Она была ангел по доброте и голубка по кротости… Я очень любил ее.
Недоверчивая улыбка промелькнула на лице молодой девушки, — он скоро забыл «ангела» ради того демона, который только что выбежал из комнаты. Этот портрет висел, всеми забытый, в комнате, в которую его превосходительство не входил иногда годами, тогда как сверкающие черные глаза его второй супруги взирали на него с портрета, висевшего над письменным столом его городской резиденции.
— До сих пор ее влияние не отразилось на твоей жизни, — продолжал он. — Но отныне ты пойдешь по пути, который она незадолго до смерти твердой рукой предначертала тебе. Документ, касающийся этого предмета, находится в А, и будет передан тебе, как только я вернусь в город.
Он остановился, как будто ожидая какого-нибудь восклицания или вопроса со стороны падчерицы. Но она упорно молчала и спокойно ожидала дальнейших сообщений.
Он вскочил с видимым нетерпением и несколько раз быстро прошелся по комнате.
— Тебе известно, что большая часть владений Фельдернов перешла к ним от принца Генриха? — спросил он резким тоном, неожиданно останавливаясь перед ней.
— Да, папа, — сказала она, наклонив голову.
— Но ты, вероятно, не знаешь, каким образом эти владения перешли в руки твоей бабушки?
— Никто мне об этом не говорил, но я предполагаю, что она их купила, — ответила она совершенно спокойно и простодушно.
Отвратительная улыбка искривила губы его превосходительства. Он быстро присел около нее, схватил ее тонкие руки, которые она держала на коленях, и приветливо притянул ее к себе.
— Иди сюда, дитя мое, — шептал он, — я должен сообщить тебе кое-что такое, что, вероятно, на время поразит твои чувства… Но я должен предупредить тебя, что подобные вещи случаются на каждом шагу, и что свет судит о них… очень снисходительно. Тебе уже восемнадцать лет — нельзя же оставаться навсегда ребенком и не понимать житейских отношений… Твоя бабушка была подругой принца…
