Проклятие королей - Грегори Филиппа

Генриха страшно оскорбляет намек на недостойное поведение сестры, он пишет ей и ее постылому мужу, чтобы величественно напомнить о нерушимости брачных уз и о том, что брак есть таинство, которое человек разрушить не может.

– Сколько бы ни было прачек, – замечаю я в разговоре с Монтегю.

– Брак священен, – соглашается Монтегю с улыбкой. – А стирать кому-то надо.

У меня много дел в лондонском доме. Виноград, разросшийся по фасаду, ломает кладку и угрожает крыше. Мне приходится построить огромные леса, чтобы рабочие могли добраться до самых труб и укротить чудовище, и наверх они лезут с пилами и топорами, чтобы рубить толстые ветви. Разумеется, соседи жалуются, что я загородила дорогу, и следом я получаю письмо от лорда-мэра, которое предписывает мне освободить проезд. Я не обращаю на него внимания. Я графиня, я могу перегородить все дороги в Лондоне, если пожелаю.

Садовники клянутся, что суровая обрезка заставит виноград цвести и плодоносить, и по осени я буду купаться в вине собственного производства. Я смеюсь и качаю головой. У нас в последние годы стояла такая холодная сырая погода, что, боюсь, в Англии больше никогда не будут делать вино. Думаю, хорошего лета у нас не было с моего детства. Кажется, я помню, как день за днем ездила в прекрасную погоду за великим королем, как люди выходили приветствовать короля Ричарда и махать ему. Такого лета у нас больше нет. Генрих никогда не разъезжает подолгу под солнцем, радуя всех. Золотое лето моего детства ушло; никто больше не видит в небе три солнца сразу.

Когда леса снимают, я мощу дорогу перед своим домом, чтобы помои, которые судомойки выливают на улицу, не застаивались. Я велю прорыть на дороге серединную канаву и говорю мальчишкам на конюшне, что навоз надо выгребать прочь с нашего двора, в канаву, чтобы стекал оттуда в реку. Вонь городского дома слабеет, и, уверена, в кухне и кладовых теперь меньше крыс. Любому, кто идет по Даугейт-стрит, очевидно, что у меня один из лучших домов в Лондоне, почти королевский дворец.

Мажордом подходит ко мне, когда я любуюсь новой мостовой, и тихо произносит:

– Я хотел бы с вами поговорить, Ваша Милость.

– Сэр Томас? – Я оборачиваюсь и вижу за своим плечом встревоженного Болейна. – Что-то случилось?

– Боюсь, что да, – коротко отвечает он и озирается. – Я не могу здесь говорить.

С внезапным болезненным страхом я вспоминаю годы, когда никто не мог говорить на улице, когда, прежде чем сказать слово, люди проверяли двери своих домов.

– Глупости! – примирительно отвечаю я. – Но можем уйти в дом от шума.

Я прохожу затененный холл и сворачиваю в небольшую дверь справа. Это нижняя комната для записей, ею пользуется мажордом, отсюда он наблюдает за тем, как прибывают и уезжают гости, здесь получает сообщения и платит по счетам. В комнате два стула, стол и двойная дверь, чтобы никто не мог подслушать, когда мажордом дает распоряжения или отчитывает кого-то.

– Ну вот, – говорю я. – Здесь достаточно тихо. В чем дело?

– Герцог, – смело начинает он. – Эдвард Стаффорд, герцог Бекингем.

Я сажусь за стол и указываю Болейну, чтобы сел напротив.

– Вы хотите поговорить о моем кузене? – спрашиваю я.

Он кивает.

Я смутно боюсь того, что за этим последует. Речь о свекре Урсулы, о моем внуке в колыбели Стаффордов.

– Продолжайте.

– Его арестовали. Он в Тауэре.

Все внезапно замирает и затихает. Я слышу быстрый стук и понимаю, что это звук моего сердца отдается у меня в ушах.

– За что?

– За измену.

Одно слово, а в комнате будто свистнул топор. Болейн смотрит на меня, его бледное лицо исполнено страха. Я знаю, что на вид совершенно бесстрастна, мои челюсти твердо сжаты, чтобы от ужаса не застучали зубы.

– Его вызвали в Лондон, к королю, в Гринвич. Он садился на свою барку, собираясь к Его Светлости, когда капитан королевских йоменов взошел на борт со своими людьми и сказал, чтобы корабль направлялся в Тауэр. Вот так.

– Что говорят, в чем его обвиняют?

– Не знаю, – начинает сэр Томас.

– Знаете, – настаиваю я. – Вы сказали: «Измена». Так рассказывайте.

Он увлажняет пересохшие губы, сглатывает.

– Пророчество, – говорит он. – Он встречался с картузианцами.

Это не преступление. Я встречалась с картузианцами, я молюсь в их часовне, мы все там молимся. Они приняли Реджинальда в Шинском приорате, обучали его и растили, это добрый орден набожных людей.

– В этом нет ничего дурного, – твердо говорю я. – Они ни в чем не замечены.

– Говорят, что у них в Шинской библиотеке есть пророчество, говорящее, что народ призовет герцога на трон, – продолжает он. – Парламент предложит ему корону, как в свое время Генриху Тюдору.

Я прикусываю губу и молчу.

– Говорят, герцог сказал, что король проклят, что у него не будет законного сына и наследника, – тихо произносит сэр Томас. – Он сказал, одна из дам королевы говорила о проклятии Тюдоров. Одна из дам сказала, что сына не будет.

– Кто? Имя известно? Кто эта неосторожная дама?

Я чувствую, как у меня начинают трястись руки, и складываю их на коленях, прежде чем сэр Томас увидит. Я вспоминаю, что он – зять герцога Норфолка и что именно герцог Норфолк, как глава суда пэров, будет судить моего кузена по обвинению в измене. Я гадаю: пришел Болейн ко мне как мажордом, чтобы предупредить, или как шпион герцога, чтобы на меня донести.

– Кто мог такое сказать? Ваши дочери об этом не говорили?

– Ни одна из них такого не скажет, – быстро отвечает он. – Это духовник герцога дал против него показания. И его мажордом, и слуги. Ваша дочь никогда об этом не говорила?

Я качаю головой от такой находчивости. Мажордом герцога останавливался у меня, я молилась с его духовником. Моя дочь живет в доме герцога и все с ним обсуждает.

– Моя дочь никогда не стала бы ни слушать, ни повторять такое, – отвечаю я. – А духовник герцога не мог его оговорить. Он связан тайной исповеди. Он не может открывать, о чем человек молится.

– Кардинал сказал, что теперь может. Это новое постановление. Кардинал говорит, что долг священника перед королем выше, чем его обет церкви.

Я теряю дар речи. Этого не может быть. Кардинал не мог изменить правило, защищающее сказанное на исповеди, правило, которое заставляет священника хранить молчание, как хранит его Господь.

– Так это кардинал собирает свидетельства против герцога?

Болейн кивает. Именно. Уолси уничтожает своего соперника в борьбе за расположение и внимание короля, это давняя война. Вода, пролитая на облачение кардинала, оставила пятно, которое должно быть смыто, кроваво-красное. Уолси жаждет отомстить.

– Что будет с герцогом?

Незачем спрашивать, я знаю. Я знаю, каково наказание за измену. Кто знает это лучше меня?

– Если признают виновным, обезглавят, – тихо произносит Болейн.

Он ждет, пока я осмыслю то, что и так знаю. А потом произносит то, что еще хуже.

– И остальных тоже допрашивают. Есть подозрение, что там заговор. Клика.

– Кого? Кто остальные?

– Семью, друзей, близких.

Это моя семья, мои друзья, мои близкие. Обвиняемый – мой кузен и друг, моя дочь Урсула замужем за его сыном.

– Кого именно допрашивают?

– Его и вашего кузена, Джорджа Невилла.

Я делаю вдох.

– И все?

– Его сына, вашего зятя, Генри Стаффорда.

Друг Джеффри, муж Урсулы. Я втягиваю воздух.

– Кого еще?

– Вашего сына Монтегю.

Я едва могу дышать. Воздух в этой крохотной комнатке так сгустился, что мне кажется, будто на меня наваливаются стены.

– Монтегю невиновен, – веско произношу я. – А Артура никто не назвал?

– Пока нет.

Мы переплетены, как ветви растения, Planta genista, в честь которого получили имя. Моя дочь Урсула замужем за сыном герцога. Мы с ним кузены. Мои мальчики выросли в доме другого моего кузена, Джорджа Невилла, который женат на дочери герцога. Мой сын Монтегю женат на его дочери. Более близкого родства не бывает. Так водится в знатных родах: браки и свойство, объединение усилий. Так мы удерживаем богатство в семье, сосредотачиваем власть, объединяем земли. Но взгляни на это осуждающе, взгляни с подозрением – сложится впечатление, что мы составляем клику, заговор.