Греховная невинность - Лонг Джулия

— Я помолюсь. — Слова пастора прозвучали как клятва. Он сделал бы для нее все, что было в его силах. Озорной ветерок взметнул с земли и закружил сухие листья, заставив их гоняться друг за другом. — Вы совершили добрый, великодушный поступок, Ева. — В тихом голосе пастора слышалось глубокое волнение. — Вы подарили медальон малышке Кэтрин.

Ева небрежно дернула плечом.

— Мне казалось, что он оберегает меня. Я привыкла сжимать его в руке. Это было лучше, чем ничего. Беспомощность — ужасное чувство. Господи, как же я ненавижу зависимость любого рода. — Они немного помолчали, глядя на дорогу, как будто та была виновницей всех неожиданностей на земле — и приятных, и горьких. — Как вам это удается? Вы говорили с этим зверем… словно с человеческим существом… Как такое возможно?

В голосе Евы не было осуждения. Она лишь хотела знать.

Адам протяжно вздохнул.

— Мой отец… человек непредсказуемый. Немного тиран. У него бывают приступы необузданного гнева, и тогда он пускает в ход кулаки. Я научился угадывать его настроение, как наблюдательные люди предсказывают погоду. Старался не показываться ему на глаза. Наверное, благодаря этому я стал внимательнее присматриваться к другим. В надежде перехитрить отца я старался его понять. А от понимания до сочувствия всего один шаг… Мне он не нравился, — отстраненно произнес Адам. — И, поверьте, мне вовсе не симпатичен Джон О’Флаэрти. Он заслуживает презрения. Но мне его жаль.

До этой минуты Адам никогда и ни с кем не говорил о своих отношениях с отцом. Пожалуй, даже в мыслях он не пытался, как теперь, описать в нескольких четких штрихах события прошлого.

Ему хотелось, чтобы Ева узнала о нем больше. Он чувствовал, что эти минуты взаимной откровенности накрепко связывают их, как опутывает пальцы веревочка в детской игре, хотя признания и делают их обоих по-детски уязвимыми.

— Каждый раз, когда О’Флаэрти исчезал… я надеялся, что он не вернется к семье, как ваш отец. А когда мальчики подрастут, они смогут обрабатывать землю и растить скот. Я думал, что с моей помощью и при поддержке женского батальона миссис Снит эта семья, оставшись без отца и кормильца, сумеет справиться. Но иногда семья — все, что есть у мужчины, единственное, ради чего он живет. Возможно, Джон плохой отец и никчемный муж, но нелегко отказать ему в утешении. Вы сами сказали: каждый заслуживает, чтобы ему дали шанс начать новую жизнь.

Повернувшись, Адам встретил взгляд Евы, но не смог разгадать выражение ее глаз. В них читалось искреннее сострадание, беззащитность и то ли затаенная боль, то ли тихая радость.

Эти чувства промелькнули так быстро, что могли показаться лишь игрой света, а в следующий миг ее зеленые глаза сделались непроницаемыми.

— Мне хотелось вцепиться в горло этому мерзавцу О’Флаэрти, — почти рассеянно сказала она.

— Знаю.

Ева скупо усмехнулась.

— Вы так хладнокровно выслушали мое ужасное признание.

Решение пришло само собой. Казалось, время вдруг замедлилось, стало тягучим, почти застыло. Сунув руку в карман плаща, Адам нащупал шкатулочку леди Фенимор, подцепил ногтем крышку и сжал в пальцах цепочку с золотым крестиком.

Поколебавшись всего мгновение, он вынул руку из кармана и заговорил:

— Я хотел бы передать вам кое-что. Эта вещь принадлежала леди Фенимор. Она вручила ее мне со словами, что та приносит удачу и служит защитой. «Вы сами решите, кому следует это отдать», — сказала она.

Адам разжал ладонь.

Ева взглянула на крошечный крестик. От неожиданности у нее прервалось дыхание. Щеки слегка порозовели. Она долго не поднимала глаз. Возможно, не хотела, чтобы Адам видел выражение ее лица. А может быть, задумалась, что означает этот жест. Чего пастор ждет взамен и не будет ли великой ошибкой принять подобный дар?

— Ну, теперь я уже не ребенок. — Ева попыталась говорить непринужденно. — Мне не нужна защита. Я не могу при…

— Ева. — Голос Адама прозвучал неожиданно глухо, с затаенным волнением и страстью.

Она резко осеклась, подняв голову. Ее глаза удивленно раскрылись.

— Иногда мы все нуждаемся в помощи, это естественно. И временами для разнообразия можно позволить кому-то позаботиться о вас. Подчас, принимая дар, мы одариваем другого человека. Только и всего.

Плотно сжав губы и нахмурившись, Ева замерла в нерешительности. Наконец у нее вырвался вздох.

— Вы… поможете мне застегнуть цепочку?

Медленно повернувшись, она завела руки за голову и подняла тяжелый узел волос, обнажив шею. Между воротом платья и черным сверкающим шелком волос открылась нежная белая полоска кожи.

В этом движении было столько чувственности, столько доверительной близости, что, казалось, она сняла через голову платье и бросила его к своим ногам.

Чуть наклонив голову, она искоса, через плечо взглянула на Адама из-под полуопущенных ресниц. Потом снова отвернулась. Прирожденная кокетка, она не могла отказать себе в удовольствии бросить вызов.

О боже, она отлично знала, как действуют на Адама ее чары.

А он видел, что творится с ней.

Где-то в глубине его мозга тревожным колокольчиком звякнуло имя Хейнсворт. Мелькнула смутная мысль: на скольких мужчин смотрела она тем же лукавым взглядом? Но в эту минуту Хейнсворт казался Адаму призраком, бесконечно далекой тенью, будто в целом мире, кроме них с Евой, больше никого не существовало.

Его пальцы, обычно довольно ловкие, вдруг сделались слабыми, неуклюжими, точно чужими. Они отказывались слушаться. Адам целую вечность возился с замочком цепочки, прежде чем открыл его. Он набросил цепочку Еве на шею, золотой крестик медленно опустился ей на грудь.

Она подняла его выше, к впадинке между ключицами. Тонкая цепочка скользнула по шее. Адам, как зачарованный, не мог отвести от нее глаз. По телу Евы пробежала дрожь. Дыхание участилось, плечи дрогнули.

Адам ощутил в голове странную легкость. Словно издалека до него доносилось собственное хриплое дыхание. Застегнуть цепочку оказалось делом почти непосильным. Ведь это означало бы убрать руки и больше не касаться Евы. Все в нем противилось этому.

«Она не желает зависеть от мужчин», — пронеслось у него в мозгу.

Он вдруг необычайно остро почувствовал свое родство с дубом, обреченным на неподвижность, простоявшим века в этой долине. Какая пытка быть рядом с женщиной, которую желаешь, и не сметь прикоснуться к ней! Разве что дотронуться кончиками пальцев.

Пастор закрыл глаза, борясь с захлестнувшим его чувством, страстным и мучительным. О Господи, что, если поцеловать Еву там, чуть ниже уха, где бьется голубая жилка, и ощутить губами этот взволнованный трепет, зная, что это ты заставил ее сердце биться чаще. Схватить ее в объятия, скользнуть ладонями по бедрам к тонкой талии. Прильнуть к ней всем телом, нежно обхватить груди, почувствовать ладонями их тяжесть и услышать ее тихий стон. Сжать пальцами соски, заставив ее затрепетать. Медленно поднять подол платья, лаская бедра, добраться до шелковистой полоски кожи над подвязками, найти жаркую влажную щель между бедер. Почувствовать, как ее ноги беспомощно раскидываются, моля о наслаждении. Потом расстегнуть пояс, высвободить отвердевшую плоть, прижать Еву к дереву, пронзить ее, слиться с ней…

Из горла Адама вырвалось рычание. Его сотрясала дрожь. Он тщетно силился выровнять дыхание, как пытаются побороть боль. Все было напрасно. Он перешел запретную грань, желание оказалось сильнее воли.

К черту леди Фенимор с ее «прекрасным страданием».

Медленно, как во сне, он наклонил голову. Его вздох тронул волосы Евы, взметнув мягкую темную прядь. Губы легко коснулись ее шеи.

Дыхание Евы пресеклось. У нее вырвался тихий возглас — полувздох, полустон. Адам никогда не слышал звука более чувственного. Он замер, нежно прижимаясь губами к ее коже, наслаждаясь этим мгновением. Голова Евы безвольно запрокинулась, и губы Адама, не в силах противиться искушению, скользнули к трепещущей синей жилке под ухом, впились в нее, разомкнулись. Жадный язык очертил кружок там, где неистово бился пульс. По телу Евы пробежала волна дрожи…