Кэтрин Уэбб - Наследие
Уильяма не крестили, и Кэролайн удивлялась этому, хотя и понимала причину. Она заикнулась как-то об опасности, грозящей душе некрещеного ребенка, но Сорока лишь рассмеялась в ответ на ее робкие слова о том, что неплохо было бы мальчику все-таки пройти обряд, хуже ему от этого не будет.
– О нем заботятся наши предки, миссис Мэсси. Вам не о чем волноваться. – И она сверкнула белыми зубами.
Кэролайн стало неловко, и она поспешила закончить разговор. Вместо этого она предложила устроить торжественный обед в честь Уильяма, на что Сорока согласилась. Кэролайн разослала приглашения соседям, но Энджи Фоссет оказалась единственной, кто откликнулся на предложение поздравить индейского младенца с появлением на свет. Она приехала на своей рослой лошади с седельными вьюками, набитыми пеленками, ползунками и прочими детскими вещичками.
– Сама-то я решила остановиться на трех детях, так что все это мне теперь без надобности, – объявила она Сороке.
Кэролайн за неделю до торжества послала Хатча в Вудворд за подарками, которые она заказала для Уильяма от себя и Корина. Каждый следующий дар Сорока принимала со все нарастающим смущением, и атмосфера заметно накалилась.
– Миссис Мэсси… это слишком много, – повторяла Сорока в смятении.
Энни и Белое Облако обменивались взглядами, значение которых Кэролайн не могла расшифровать.
– Боже, какие прелестные вещички! – восклицала Энджи.
– Конечно, – улыбнулась Кэролайн, преодолевая неловкость, – такому прелестному малышу и вещи подобают под стать.
Но на миг ей показалось, что ее вот-вот выведут на чистую воду, что все слышат, о чем она сейчас думает: что все эти дары она хотела бы принести своему ребенку, а не сыну Сороки. Склонившись над спящим в коляске Уильямом, она, желая скрыть замешательство, погладила одним пальцем его сморщенное личико. Но от этого стало только хуже. Щеки у нее пошли красными пятнами, дыхание перехватило.
– Кто хочет пирога? – спросила Кэролайн сдавленным голосом, вставая, и вышла на кухню.
Вторая зима в прерии оказалась для Кэролайн еще более тяжелой, чем первая. Сидя дома в четырех стенах, она чувствовала себя узницей, заключенной в тюрьму с Сорокой и Уильямом, которые неотступно, день за днем, напоминали ей о ее собственной несостоятельности. Кэролайн наблюдала за Мэгги, вернувшейся к обычной жизни, видела ее всегдашнюю веселость и то, с какой легкостью она справляется решительно с любой работой. Но из всего этого Кэролайн сделала лишь один вывод: самой ей никогда не привыкнуть к жизни здесь, прерия никогда не станет для нее родной, как для молодой индианки. Она никогда не сможет чувствовать здесь себя так же непринужденно, не приживется, не расцветет и не пустит корни, а будет сохнуть да мотаться бесцельно, словно перекати-поле. Ей становилось все труднее поддерживать разговор с Сорокой, петь ей, рассказывать истории, как бывало раньше. Слова застревали в горле, и Кэролайн боялась, что даже искреннее восхищение Мэгги и Уильямом однажды выйдет из ее уст окрашенным этой неизбывной тоской и может прозвучать фальшиво.
Хатч, заходя в дом выпить кофе, деликатно пытался вызвать ее на разговор, уговаривал снова заняться верховой ездой, делать хоть что-то, лишь бы не сидеть все время взаперти. Кэролайн в ответ бодро уверяла, что прекрасно себя чувствует, да и вообще все в порядке, так что старшему ковбою ничего не оставалось, как удалиться, бросив на нее напоследок заботливый взгляд. Когда тоска становилась непереносимой, Кэролайн, собрав все свое мужество, выходила из дому. Ветер обжигал кожу, с неба вместо дождя изливался ледяной ужас, а потом она часами не могла согреться, как бы близко ни садилась к раскаленной плите. Однажды утром она разбила ледяную корку в резервуаре с водой и, когда холодные капли обожгли ей руки, вспомнила теплое озеро, где они плавали в свадебном путешествии. Кэролайн долго стояла, вглядываясь в темную глубину резервуара, прикованная к месту охватившим ее отчаянием.
По ночам Кэролайн и Корин часто лежали без сна и прислушивались к завывающему за окном ветру, слишком громкому, чтобы не обращать на него внимания. В одну из таких ночей муж, прижавшись к ней под одеялом, лениво чертил пальцем какие-то знаки у нее на руке, что одновременно и успокаивало, и возбуждало Кэролайн. Как дорог был ей запах его кожи, такой земной, крепкий, даже немного звериный после целого дня работы в тяжелой одежде. Кэролайн обняла Корина, ухватилась за него, как утопающий хватается за край плота, и плотно закрыла глаза. Ей казалось, что дом вот-вот оторвется от земли, подхваченный очередным бешеным порывом, и ветер унесет их неизвестно куда. Этот дом – просто иллюзия, думала она, хрупкая скорлупка между ними и бушующей стихией, он может исчезнуть, разрушиться в мгновение ока. Но пока с ней Корин, говорила она себе, пока он здесь, с ней, она наверняка все сумеет выдержать. Казалось, муж почувствовал ее страх, потому что заговорил с ней ласково, успокаивая. Таким тоном – она сама слышала – он разговаривал с пугливыми лошадьми. Голос Корина звучал умиротворяюще и очень тихо, так что Кэролайн приходилось напрягать слух, чтобы расслышать слова за завываниями урагана. Слова звучали спокойно и ритмично, как волны, как капель, то ли наяву, то ли во сне.
– Думаю, нам бы нужно позаботиться о Белом Облаке и Энни, хоть я и понимаю, что индейцы привыкли к такой жизни, рождены для нее, что они сильнее нас. И все же не хотелось бы мне, чтобы в такую ночку, как сегодня, между мной и ветром не было ничего, кроме шкур. Хатч мне как-то рассказывал про большой падеж зимой восемьдесят седьмого, это было еще до того, как я переселился на запад. Тогда мы с тобой еще оба жили в Нью-Йорке, хоть и не были знакомы. Каждый раз, когда мне казалось, что зима уж очень сурова, каждый раз, когда я заикался о холоде, Хатч мотал головой и говорил, что это ни в какое сравнение не идет с большим падежом. Целые стада тогда замерзали прямо там, где стояли. Загонщики скота погибали на выгонах, и их не могли найти до самой весны, пока не стаял снег и не открыл их – уже высохших. Они сидели прямо, подтянув колени к груди, в такой позе их и заставала смерть – они пытались согреться. Скотина вся отощала и ослабела, потому что лето перед этим выдалось засушливое, травы уродилось мало, им нечего было есть. Вот они и гибли прямо в гуртах. А телята погибали, еще не родившись, коровы теряли их, потому что и один рот трудно было прокормить, что уж говорить о двух. А сам Хатч лишился трех пальцев – двух на правой ноге и одного на левой. Он был в седле, когда попал в метель. Такая круговерть началась, что он едва различал уши своей лошади. Он гонял стадо с места на место, заставлял скот двигаться, чтобы не простудиться и не замерзнуть насмерть. А когда в конце дня спешился, то не чувствовал ног, не говоря уж о пальцах. Он рассказывал, что смог снять сапоги только на третий день, а ступни к тому времени распухли и почернели. Он как это увидал, так кровь и застыла в жилах. И это все правда – я сам видел, пальцев у него на ногах и впрямь не хватает. Вьюги были такие, которых ему не доводилось видеть ни раньше, ни потом. На всем протяжении от Мексики до Канады. И я вспоминаю – а может, и ты помнишь? – однажды зимой совсем пропала говядина. Ты-то тогда совсем малышкой была, а я вот помню, вообще не было говядины во всем Нью-Йорке. Наша повариха с ног сбивалась, стараясь раздобыть мяса, но ничего не могла поделать. И откуда бы ему взяться, если бедные животные лежали тут, замерзая под снегом? Так что эта буря, этот ветер – все, как говорит Хатч, сущая ерунда, моя радость. Сейчас прерия ласкова с нами, Кэролайн. И мы в тепле, разве не так? И в безопасности. А как же иначе, если мы с тобой есть друг у друга?
Так он говорил и говорил в ту бурную ночь, пока градины свинцовой дробью стучали о крышу. Кэролайн балансировала на краю сна, вслушиваясь в его слова и ощущая в своих ногах мертвенный холод, стоивший Хатчу пальцев, у нее ныло сердце от боли за погибших ковбоев, подтягивавших колени к груди где-то там, среди ветров «ласковой» прерии.
Весна 1904 года, казалось, одарила детьми всех и вся. Кобылы обзавелись голенастыми жеребятами, и те бегали за ними по пятам. Куры расхаживали по двору в сопровождении пушистых цыплят. Даже собачка, принадлежавшая чернокожему повару Рокко, маленький жесткошерстный терьер, после нечаянной встречи с вудвордским бродячим псом неопределенного происхождения разродилась целым выводком тупоносых щенков. Погода снова поворачивала на тепло, дни становились длиннее. Вода больше не замерзала, не было града и пронзительных северных ветров. Озимая пшеница и сорго дали бледно-зеленые всходы, и на расхрабрившихся вишневых деревцах Кэролайн наконец появились редкие цветочки. Но сама Кэролайн, как ни старалась, не могла стряхнуть с себя ни бремени несбывшихся надежд, ни страха перед открытыми пространствами, так полюбившимися ее мужу.
