Ангелочек. Дыхание утренней зари - Дюпюи Мари-Бернадетт

Они с Леонорой старались видеться как можно реже, но обедало семейство за общим столом, поэтому стычки были неизбежны. Редкая трапеза обходилась без обмена колкостями и желчными замечаниями.

Сегодня у него был повод отчитать Леонору: на лбу у Бастьена он обнаружил большую шишку. По словам мальчика, вчера они с мамой шли по лестнице и он держал ее за руку, однако это не помешало ему упасть. Гильем уже подбирал слова, чтобы побольнее уязвить жену, когда его внимание привлек стук копыт.

Через застекленную дверь он увидел, как лошадь отца галопом поскакала к парадному входу. Отец остановил животное так грубо, что оно встало на дыбы. Оноре Лезаж усмирил коня, затем спрыгнул с седла с такой поспешностью, что упал на колени. Макэр, кучер, и его сын, который помогал ему в работе, подбежали к хозяину.

– Вы ничего себе не сломали, мсье?

Но шестидесятилетний владелец имения уже встал на ноги и замахнулся.

– Прочь от меня, бездельники, или я перетяну хлыстом первого, кто попадется под руку! – крикнул он. – И уберите отсюда эту клячу!

Благочестивая, получившая отличное образование нянюшка еще ниже опустила голову. Она дорожила местом, но к тому, что происходило под крышей этого дома, относилась крайне неодобрительно.

– Кажется, мсье сердится, – тихо заметила она.

– Это очевидно, – отозвался Гильем, испытывая некоторое беспокойство. – Гортензия, прошу вас, отведите детей наверх.

Старая дева поспешила исполнить приказ. Она взяла Эжена на руки, Бастьен уцепился за ее юбку. Но не успели они выйти в вестибюль, как в гостиную ворвался Оноре. Лицо у него было красное, рот исказила гримаса ярости. Малыши моментально расплакались – они попросту не узнали в этом разгневанном человеке своего деда.

– Забирай малышню и убирайся к себе наверх, старая курица! – пролаял он.

Теперь пришла очередь Гильема рассердиться. Он крутанул колеса, и инвалидная коляска выехала на середину комнаты.

– Отец, прошу, успокойтесь! Вы пугаете детей! – произнес он громким голосом, так, чтобы было слышно и в коридоре.

– Мне – успокоиться? – С этими словами Оноре двинулся навстречу сыну. – Твое счастье, Гильем, что ты – инвалид, иначе я бы устроил тебе ту еще взбучку! Надо быть слепым и глухим, чтобы не узнать обо всем раньше! Ты обрюхатил дочку Лубе, прямо у меня под носом! Я только что видел твоего бастарда на дороге, возле кладбища. Клеманс пыталась изворачиваться, но было поздно. Я увидел его своими собственными глазами. Ты обесчестил нас, Лезажей, ты оскорбил память своей бедной матери, моей жены, моей Эжени, которая умерла по вине этой потаскухи Анжелины!

– Не смейте ее оскорблять, иначе я…

– Что ты сделаешь? Ты и подраться со мной не сможешь, потому что ноги тебя не держат. И правду говорит Леонора, твоя дорогая супруга, наставившая тебе рога высотой с этот дом, что это из-за девицы Лубе ты стал калекой!

Все еще сжимая в руке хлыст, Оноре Лезаж замер перед инвалидным креслом. Гильем сделал примирительный жест.

– Зачем вам вмешиваться в это дело, отец? Я не знаю, что произошло сегодня, но ничего отрицать не стану. Да, Анри – мой сын, и, насколько мне известно, он ни в коей мере не обременяет наше семейство своим существованием. У вас нет повода так гневаться. Если он родился бастардом, то по большей части это ваша вина – ваша и матушкина. Могу вас заверить, что, если бы я вовремя узнал о беременности Анжелины, я бы женился на ней и без вашего согласия. Я горько сожалею, что покорился вам, как неразумное дитя, и связал свою жизнь с женщиной, которую по-настоящему не любил. И с чего вы взяли, что матушка умерла из-за Анжелины? Снова ваши глупые суеверия?

Заметив возле второй двери гостиной мимолетное движение, Оноре Лезаж позвал:

– Жанна, вместо того чтобы подслушивать хозяйские разговоры, ступай и приведи сюда Макэра! Быстро!

– В этом доме все всё знают, так что пытаться сохранить приватность – пустой труд, – ироничным тоном заметил Гильем.

– Заткнись! Как-никак, мы твое грязное белье ворошим! Помнишь письмо, которое я отправил тебе в декабре 1878-го с известием о смерти матери? Я писал, что у нее случился сердечный приступ, едва мы вышли из собора после рождественской мессы. Я во всем винил жестокость судьбы, но были и другие мысли… Это правда, Эжени стало дурно еще во время службы. Ей было тяжело дышать, но не до такой степени, чтобы так скоро умереть от остановки сердца!

И вдруг напряжение, которое ощущалось в этом стареющем мужчине, внезапно исчезло. Плечи его поникли, он упал в ближайшее кресло и закрыл глаза дрожащими руками. Гильем понял, что отец плачет.

– Отец, что с вами? Вам нехорошо?

– Я только теперь понял, что произошло на самом деле. Мне рассказывали, как это было, но тебе я ничего не сказал. Посчитал, что тебе и так тяжело.

Клеманс так и осталась стоять на пороге комнаты в своем коричневом бархатном платье для верховой езды. Кучер Макэр замер у нее за спиной, не решаясь войти в гостиную в испачканных в навозе сапогах.

Заинтригованный Гильем посмотрел сначала на невестку, потом на кучера.

– Отец, какое отношение к этой истории имеет Макэр? – спросил он дрожащим голосом. – Он много пьет и расскажет тебе, что было и чего не было, особенно если пообещать ему пару су. Клеманс, вы со мной согласны?

До этой минуты Оноре не подозревал, что в комнате они не одни. Он повернулся на нее посмотреть, не отнимая рук от головы, как если бы его мучила мигрень.

– Вы до смерти меня напугали, отец! – сухо проговорила молодая женщина. – Вы сто раз могли упасть и сломать себе шею! Зачем было так гнать коня? Я едва за вами поспевала.

– Ба! Даже сломай я шею – невелика беда! Жизнь моя стала такой невыносимой, что самое время отдохнуть от вас всех на кладбище! Макэр, ты уже тут? Покончим же с этим. Иди сюда и расскажи мсье Гильему то, что рассказал в тот день мне.

Клеманс быстро отошла в сторону, давая кучеру возможность войти. Она решила разобраться в происходящем, поэтому присела на стул недалеко от своего свекра. Теперь только Макэр остался стоять, в то время как три человека, волю которых он привык беспрекословно исполнять, внимательно смотрели на него. Он поправил берет, потом потер нос.

– Словом… Diou mе́ damnе́, если я вру! В тот вечер, когда мадам Эжени преставилась, я видел такое, что оставил при себе, потому что только недавно поступил к вам на службу и боялся, что после этого меня прогонят.

– Оставь при себе эти подробности! – прикрикнул на него Гильем.

– Нет! Пусть говорит все! – громыхнул Оноре.

– В то время я бы ни за что не сказал хозяину, что заглянул в таверну выпить пива. Я сказал, что мне надо отлучиться ненадолго – сбегать отлить в переулок. Но, всеми богами клянусь, это заняло минут пять, не больше! И вот стою я с кружкой пива на террасе, у стены, и вижу, как мадам Эжени выходит из церкви и садится в коляску. И тут к ней подходит эта девица Лубе и что-то говорит. Я ее хорошо знаю. Ее отец чинил башмаки и мне, и моему сынишке, и жили мы с семьей недалеко от их дома на улице Мобек, ну, до того как я попал на службу сюда, в усадьбу.

Тревога Гильема нарастала. Он жестом попытался поторопить слугу, но отец осадил его. Глаза Оноре блестели от слез.

– Девица Лубе что-то сказала, и это мадам Эжени не понравилось, потому что она ударила Анжелину по руке своей тросточкой. Я подумал тогда: с чего бы это? Анжелина тоже разозлилась и все говорила и говорила, пока я шел к коляске. Пустую кружку я, понятное дело, отдал служанке. А когда подошел, мадам уже лежала на полу между сиденьями и была при смерти.

– Почему ты ждал три года, чтобы рассказать об этом, Макэр? – спросил Гильем, который был очень бледен. – И где доказательства, что все это – правда?

– Спросите Анжелину Лубе! Она не станет отпираться, я думаю. А молчал я столько времени потому, что боялся гнева мсье Лезажа, ведь он мне запретил отходить от коляски. Я боялся, что в итоге я окажусь виноватым…

Оноре вскочил на ноги. На лице его отразилась душевная боль.