Кэтрин Уэбб - Наследие
– Хорошо, достаточно. Клиффорд, помоги мне, – резко окликнула Мередит сына. Вдвоем они развернули кресло-коляску и увезли Кэролайн сквозь высокую стеклянную дверь. Она пыталась сопротивляться, помешать им, крутила головой в поисках девушки и все повторяла: Сорока, Сорока. Тогда, в первый и единственный раз на своей памяти я пожалела Кэролайн, так сильно она была напугана и так грустно, невозможно грустно звучал ее голос.
– Сорока, вот как. Странное имя, – говорю я, когда Бет, замолчав, расплетает свою длинную косу и пропускает волосы сквозь пальцы. – Хотела бы я знать, за кого же Кэролайн приняла ту девушку?
– Как знать? Она тогда явно обозналась. Ей ведь было уже больше ста, не забывай.
– Как ты думаешь, а Мередит знала? Она так резко ее оборвала, была так груба с ней!
– Нет. Не знаю, – качает головой Бет. – Мередит всегда была резкой.
– Но в тот вечер она рычала просто ужасно. – Я встаю, ставлю чайник на плиту. Хочется кофе.
– Тебе нужно поискать на чердаке, там куча старых бумаг и фотографий, которые ты так любишь, – говорит Бет с внезапно вспыхнувшим энтузиазмом.
– Да?
– Там должен быть старый бордовый чемодан – я помню, когда мы приезжали на похороны Кэролайн, Мередит складывала в него все, что имело к ней отношение. Мне показалось, она хочет убрать с глаз долой все, что только может напомнить о Кэролайн.
– Этого я не помню. Где же я-то была?
– Тебя оставили в Ридинге у соседей, Ника и Сью. Папа сказал, что ты еще слишком мала, чтобы участвовать в похоронах.
– Обязательно поднимусь и пороюсь в нем. Нам с тобой нужно вместе туда пойти.
– Нет-нет. Меня семейная история никогда не занимала. Но не исключено, что ты сможешь раскопать там что-нибудь интересное, – улыбается Бет.
Я невольно отмечаю, как она воодушевляет меня, уговаривает покопаться в давнем семейном прошлом. Будто стремится отвлечь меня от событий, случившихся относительно недавно.
Ожидание1902–1903 годы
К концу весны и началу лета Кэролайн немного привыкла к соседству Джо и Сороки и других женщин понка – матери Джо и его овдовевшей сестры Энни. Она не приглашала их больше, но Корин объяснил, что у индианок принято заходить друг к другу в гости и обмениваться подарками. И в самом деле, поначалу понка не раз наносили ей такие визиты, но со временем привыкли и, кажется, потеряли интерес. Кэролайн с замиранием сердца следила за приближением этой троицы к дому, принимала их в страшном напряжении, не зная, как и о чем с ними говорить, что подарить в ответ на принесенные митенки, мед или деревянный черпак с затейливой резьбой. Обычно она давала им деньги, которые Белое Облако принимала со сдержанным достоинством. Кэролайн угощала индианок чаем и не могла дождаться, когда они уйдут, однако, когда визиты прекратились, невольно почувствовала, что не прошла какое-то испытание. Из окна она часто наблюдала за Джо, когда он ходил по ранчо, с любопытством разглядывала его непривычные, странные черты лица, черную гриву волос. На бедре у него висел длинный нож в тисненых кожаных ножнах, и всякий раз, как Кэролайн видела это оружие, по спине у нее пробегал холодок.
Она никак не могла привыкнуть к жаре, нараставшей с каждым днем. К полудню солнце превращалось в плоский белый диск, который будто гигантская ладонь тяжело давил на голову, до боли и полуслепоты. Если поднимался ветер, он обжигал, словно вырвался из раскаленной духовки. Кэролайн, которая всю жизнь вставала в десять часов, теперь поднималась вместе с Корином затемно, чтобы хоть чуть-чуть пожить, почувствовать себя человеком, прежде чем зной станет невыносимым. В час рассвета фиолетовое небо на востоке постепенно светлело, окрашивалось лазурью, звезды, мерцающие на нем, блекли при наступлении дня. Корин возил Кэролайн в Вудворд, где она заказала ткань для портьер, ковры и большое зеркало – повесить над камином. Муж, хотя и слегка озадаченный, как ей показалось, оплатил все ее покупки. Кэролайн вся извелась за недели, которые потребовались, чтобы доставить товары поездом из Канзаса, когда же они прибыли, прыгала и хлопала в ладоши от восторга. Постепенно она переставила мебель в доме по своему вкусу и все подметала, подметала, изгоняя из дому песок, особенно в ветреные дни. Дошло до того, что руки Кэролайн покрылись мозолями, и она в отчаянии сдалась, только старалась заткнуть тряпками все щели в окнах и дверях.
Еще труднее оказалось привыкнуть к повседневной домашней работе. Кэролайн понимала: утром нужно готовить мужу кофе и завтрак, чтобы он не отправлялся на ранчо голодным. Но пока она приводила в порядок прическу, умывалась и затягивала шнуровку на корсете, Корин уже успевал позавтракать сам и уходил работать.
– Зачем тебе тратить столько времени на прическу, родная? Здесь нет никого, кто подумает о тебе плохо, если ты просто заколешь их в пучок, – ласково сказал однажды Корин, собирая ее волосы и пропуская пряди между пальцами.
– Я сама стану думать о себе плохо, – ответила Кэролайн. – Не пристало леди расхаживать с неубранными волосами. Это непристойно.
Однако, поразмыслив над словами мужа, она сделала свои выводы и начала подниматься по утрам еще раньше, чтобы успеть и привести себя в порядок, и приготовить завтрак.
Когда пересыхал наливной резервуар, воду приходилось носить в ведрах из колодца, вырытого на небольшом холме к северу от дома. Корин не упускал случая рассказать, что этот колодец – самое что ни на есть истинное чудо, ведь во всей округе вода с осадком, пахла гнилью и вредна для здоровья.
– В самых лучших домах Вудворда нет воды даже вполовину такой вкусной. И привозят ее на фургоне издалека, с юга, – с гордостью говорил он.
Воду приходилось долго кипятить на плите, и, поскольку дров было мало, Кэролайн все чаще приходилось пользоваться другим топливом – коровьими лепешками, в точности такими, какие подбрасывал в свой костер Хатч. Разобравшись со временем, что таинственные лепешки – не что иное, как куски высушенного коровьего навоза, Кэролайн наотрез отказалась их собирать. Скрепя сердце она согласилась подбрасывать их в огонь железными щипцами. Неподалеку от ранчо протекала мелкая речка, которую ковбои назвали Жабьим ручьем. Вдоль ее берегов неровной узкой полоской тянулись чахлые тополя, сливы и грецкие орехи, даря желанную тень и прохладу.
– Разве нельзя просто срубить на растопку несколько деревьев у ручья? – морща нос, спросила Кэролайн, когда Хатч с некоторым неудовольствием поставил у ее порога корзину с сухими коровьими лепешками.
– Понимаете, мэм, можно-то оно можно. Да только через пару месяцев и мы вернемся к коровьим лепешкам, и деревья не будут больше радовать глаз, их просто не останется, – сухо пояснил Хатч.
Итак, каждое утро нужно было натаскать воды, вычистить и вновь растопить плиту, приготовить завтрак, а потом мыть кастрюли и стирать. Кэролайн привыкла отдавать грязную одежду и получать ее через два дня чистой, отглаженной и аккуратно сложенной. Она была искренне поражена, узнав, сколько тяжелого труда стояло, оказывается, за этими двумя днями. А затем начиналась бесконечная битва с песком в доме и на веранде. Кроме того, Кэролайн билась, пытаясь сохранить свой чахлый, низкорослый огородик. Корин гордо показал ей семена, привезенные от соседей: арбузы и дыни, горошек и фасоль. Еще он приобрел два вишневых деревца, за которыми она старательно ухаживала, поливала и беспокоилась, когда они гнулись от порывов ветра. Деревца с трудом приживались на красной почве и отказывались цвести, несмотря на все старания Кэролайн. Затем наступало время стряпать обед, чинить одежду, готовить ужин. Хорошим поваром Кэролайн не стала. Она пережаривала яичницу, забывала посолить бифштекс. Овощи у нее получались мягкими, как тряпка, мясо – жестким и волокнистым. Фасоль была твердой внутри и хрустела на зубах. Кофе недоставало крепости, а тесто никак не хотело подниматься, так что хлеб выходил плоским и в нем вязли зубы. Каждый раз, как она начинала оправдываться, извиняться, Корин подбадривал любимую.
– Тебя ведь этому никто не учил. Но ты привыкнешь, освоишься, – улыбался он, усердно пережевывая и глотая все, что бы она ни положила ему в тарелку.
Стоило Кэролайн слегка запачкать руки, она торопилась вымыть их как можно тщательнее, таким невыносимым казалось ей ощущение грязи на коже, черные полумесяцы под ногтями от земли и угля. Она постоянно терла руки, и они покраснели, кожа стала шершавой и потрескалась. Вечером, положив руки на колени, Кэролайн с тоской вспоминала, какими белыми и мягкими были они когда-то.
Чтобы принять горячую ванну, приходилось наполнять водой большой медный чан, разжигать под ним огонь, а потом ведром переливать воду в жестяную ванну. Мылась Кэролайн за большим деревянным щитом, который заказала специально и исключительно ради того, чтобы принимать ванну в уединении. Корин не одобрял столь расточительного использования драгоценной влаги, но к концу очередного, наполненного трудами дня у Кэролайн, еще и затянутой в неудобный тесный корсет, болело и ныло все тело до последней косточки. Растягиваясь в ванне и прислоняясь к ее стенке, она ощущала каждый свой выступающий позвонок, каждое ребро и впадины между ними. Руки, когда она обтиралась полотенцем, дрожали от усталости. В тусклом желтом свете керосиновой лампы Кэролайн разглядывала свои обломанные ногти, потемневшую от загара кожу – там, где она засучивала рукава на солнцепеке. Она рассматривала свои большие пальцы – на них теперь тоже появились мозоли – и втирала в них отбеливающий крем с запахом розы, надеясь смягчить кожу, а в темноте за окном звучала одинокая песня койота.
