Венецианский бархат - Ловрик Мишель

Он так и не смог заставить себя вызвать доктора-еврея. Паола наотрез отказалась от этого предложения, а он не мог пойти против нее. Каждое утро он навещал брата, садился у его кровати, брал его восковую руку в свои и говорил с ним о делах. Глаза Иоганна поблескивали в тусклом свете. Но Венделин не мог бы поручиться, что тот слышит все, что он ему говорит. Он утешался мыслью, что рассказывает ему обо всем. Иоганн всегда очень хотел знать о том, что происходит в stamperia.

По ночам, лежа в постели, Венделин крепко прижимал к себе жену, вслушиваясь в ее негромкое дыхание и замирая от страха, если какой-либо ее вдох казался ему медленнее предыдущего. Как-то утром, спеша на работу, он увидел, как в дальнем конце Гранд-канала быстро поднимается солнце, и погрозил ему кулаком, воскликнув:

– Подожди! Подожди меня, подожди Иоганна. Пожалуйста! Подожди.

Но три недели спустя в одном из кабинетов Collegio клерк небрежно нацарапал на документе, гарантировавшем печатную монополию Иоганну фон Шпейеру: «Nullis est vigoris, quia obit magister et auctor». «Аннулировано в связи со смертью вышеупомянутого мастера и подателя сего».

Глава пятая

Венделин повез тело брата обратно в Шпейер.

Он не мог похоронить Иоганна в ненадежной земле плавучего города, несмотря на то, что смерть была ему к лицу: красота его была какой-то болезненной и нездоровой, но Венделин чувствовал, что Венеция недостаточно материальна, чтобы благополучно принять в себя тело брата. Его посещали ужасные видения: вот исхудавший труп восстает из грязи, а руки по-прежнему сложены у него на груди. Или что он встречает его, плывущего вниз по каналу, переходя через мост. Уже на следующий день после его смерти Венделин решил, что Иоганн должен быть похоронен в добротной и твердой немецкой земле.

Когда слухи о решении Венделина достигли stamperia, тамошний люд предположил, что он сошел с ума и более не вернется. Мужчины принялись заранее оплакивать печатное производство – его очарование, будущие доходы и приятную семейную иерархию, которая уже начала складываться там, – но никто не жаловался. Упрекать Венделина в том, что он скорбит об умершем брате, было невозможно.

Его жена, которой Венделин признался в своих мотивах, лежала рядом с ним в постели, рисуя в своем воображении картины его страхов, чтобы и самой проникнуться ими.

– Да, – согласилась она, преисполнившись этого темного ужаса, – мы должны принять их во внимание, но можем ли мы позволить им угрожать нам опасностью?

Она мягко напомнила ему о том, сколько времени займет путешествие, а ведь тело, пока еще свежее, очень скоро перестанет быть таковым. В ответ он возразил ей, что вот-вот начнутся холода. Повсюду уже выпал снег, и бродяги замерзали в дверных проемах. По утрам их подбирали подметальщики улиц, которые закрывали им глаза и оттаскивали в ближайшую церковь.

– Подумать только, ты хочешь перевезти тело через все Альпы! – не оставляла она попыток переубедить его. – Каким образом? Ни одна повозка не проедет по горам в сезон высоких снегов.

– Мы что-нибудь придумаем.

– Разве не можем мы отправить Иоганна с надежным посыльным? Его душа уже давно двинулась в путь.

– Нет, ради брата я должен сделать это сам.

Заметив, что он заупрямился (о чем неизменно свидетельствовал его возврат к немецкой грамматике даже при разговоре на венецианском диалекте), супруга Венделина заявила, что поедет с ним. Она не желает разлучаться с ним, сказала она. Поначалу он было решил, что это – всего лишь дань вежливости и сочувствию, но то, что она повторила свое намерение без пафоса и надрыва, заставило его поверить, что она говорит серьезно. Он попытался переубедить ее, но потом вдруг осознал: мысль о том, что она составит ему компанию, обезоружила его самого. Венделин согласился: пусть едет, по крайней мере, до Альп, а там тяготы пути, не сомневался он, заставят ее вернуться. Кроме того, существовала возможность, учитывая энтузиазм и частоту, с какой они занимались любовью, что в любой момент может обнаружиться ее беременность, и тогда он ни в коем случае не позволит ей подвергать ребенка опасности.

Неделей позже они выступили в путь. Тело Иоганна, хранившееся в боковом приделе собора Святого Варфоломея, было обложено льдом.

– Видишь, – сказал Венделин жене, – мы сохранили его.

В ответ та запричитала:

– Да, пока что, но мы должны опасаться первого же луча солнца!

Паола ничуть не возражала против их плана; она лишь распахнула свои бесцветные глаза и согласно кивнула. Это она позаботилась о том, чтобы тело Иоганна омыли в уксусе и мускусе, а потом положили вместе с алоэ и прочими специями в свинцовый гроб, обшитый кипарисом.

Погода благоприятствовала их планам. В канале Брента, по которому лошади тянули их лодку против течения в сторону Падуи, вода была серой, как камень, и поверхность ее не искрилась отражениями. Головная крытая повозка, везущая их на запад, в Брешию, подпрыгивала на неровностях унылого каменистого ландшафта.

Когда они поднялись в горы, всех своих сочных красок лишилась и земля. Небо пронзали бледные пики, казавшиеся полупрозрачными гигантскими пальцами. Вьючная лошадь, к которой был приторочен ужасающе маленький гроб с телом Иоганна, понуро брела вперед, опустив голову к земле. С другой стороны седла, чтобы уравновесить гроб, покачивался мешок с обработанными венецианскими переплетами и пакетами со смесью красок для падре Пио в Шпейере.

Остальные вьючные лошади следовали за ними на некотором расстоянии. Венделин, глядя на коня с телом брата, обнаружил, что монотонность пути заставляет его мысленно вспоминать литанию. Он не удержался и принялся нараспев декламировать ее про себя, под ритмичный перестук копыт собственной лошади: «Мой брат и то, ради чего он умер, мой брат и то, ради чего он умер».

Рядом с ним ехала Люссиета, так близко, как только могла, и держала его за руку.

Зачем я поехала? И разве можно было остаться? Как могла я отправить своего мужа в столь печальное путешествие совсем одного?

В конце концов я поняла, почему он должен был сделать это. Тело Иоганна должно отправиться на Север. Он никогда не связывал свою кровь или душу с Венецией так, как к этому стремился мой муж. Он не смог овладеть наречием нашего города. Его жена была холодна с ним: Паола сама не была венецианкой и замуж за него выходила, уже успев побыть вдовой. Эти уроженцы Сицилии такие странные: с маленьким телом и огромной гордыней. Они способны грустить и печалиться десятилетиями. И Паола такая же. Я знаю, что не нравлюсь ей. Втихомолку и с деланной улыбкой, так, чтобы никто не смог обвинить ее в недоброжелательстве, она издевается надо мной, и каждое ее слово болью отдается у меня в ушах.

– Какая славная материя, – говорит она, имея в виду мое платье, сама вся из себя чопорная, словно монахиня во время крещения. Другими словами, мое платье плохо сшито и совершенно мне не идет. Сама же она, естественно, как всегда, элегантна и безупречна.

Я никак не могла представить себе Иоганна и Паолу, соединенных актом любви: куда легче было вообразить их склонившимися над конторской книгой домашнего хозяйства. Их брак носил сугубо деловой и приземленный характер. Тем не менее в нем должна была присутствовать и любовь, поскольку у них сначала родилась дочь, а потом и сын, вдобавок к двум мальчишкам, оставшимся у нее от первого брака с мужем‑сицилийцем. Дети Иоганна, пусть даже совсем еще маленькие, характером пошли в Паолу, и мы нечасто видели их в своем доме. Меня не покидает ощущение, что Паола лишь временно одолжила Иоганна у Шпейера и он никогда не принадлежал ей целиком, как мой муж – мне.