Эми Кауфман - Разбитые звезды
Лилиан уходит первая. Возможно, она не понимает, что для нас означает потеря фляги. Может, понимает и просто уходит.
Когда мы наконец разбиваем лагерь, то вместе расчищаем от снега место для постели, рвем траву, выковыриваем из земли ветки и камни, делаем углубление, чтобы было удобнее лежать. Без одеял нам придется укрываться всем, что найдем.
Мы растапливаем снег в кусочке ткани, оторванном от длинных рукавов комбинезона Лилиан, и пьем по капельке воду, которая просачивается сквозь материю. Воды ничтожно мало, но много снега есть нельзя – тоже можно заразиться. Я лезу в мешок за фонариком, чтобы положить его возле себя на ночь, и мне под руку попадается металлический чехол с фотографией. Я все думаю, почему Лилиан, перед тем как убежать, схватила мой вещмешок. Почему, охваченная таким сильным страхом, она подумала, что нужно взять с собой припасы?
И тут меня осеняет. Она не знала наверняка, что я пойду за ней, и могла меня заставить, только прихватив с собой мои ценные вещи.
У меня на языке вертятся слова, но она даже не смотрит на меня, и я не знаю, что сказать.
Когда я ложусь позади Лилиан, то по ее позе понимаю все невысказанные слова. Она напряженная и угрюмая и с трудом терпит меня рядом с собой. Будь сейчас теплее, будь у нас одеяла, будь у нее выбор, она спала бы по другую сторону костра. На мгновение мне кажется, что она сейчас что-то скажет, дыхание ее замирает… – но она молчит.
Никто из нас не сказал за весь день ни слова. Засыпаем мы не скоро.
Наутро просыпаемся чуть позже, чем обычно, – прошлая бессонная ночь сказалась. Лагерь сворачиваем быстро: всего-то и надо что упаковать наши припасы и съесть пополам одну из нескольких оставшихся упаковок пайка.
Я разминаю мышцы, а Лилиан затягивает потуже шнурки на ботинках. Когда мы отправляемся в путь, я понимаю, что она решила идти наравне со мной и не отставать. К тому времени, как мы доходим до перевала, она учащенно дышит, плетется сзади, несмотря на то что изо всех сил старается держаться рядом, и смотрит себе под ноги.
Сверху открывается зрелище, от которого захватывает дух: холмы тянутся вниз на десятки километров и сливаются с лесом, который отсюда кажется лишь темной полосой. Между подножием горы и лесом лежит «Икар».
Развалившийся на части при крушении, он раскинулся на много километров. Большая часть корабля осталась целой, хотя многие отсеки разрушились, не выдержав силы гравитации; по земле протянулась борозда, оставшаяся после торможения. Сердце гулко стучит у меня в груди: я пробегаю взглядом по обломкам – расплющившимся спасательным капсулам, которые не сумели отсоединиться от корабля, пока тот не начал падать; расплавленные до неузнаваемости металлические глыбы, сгоревшая обшивка…
На «Икаре» было пятьдесят тысяч человек. Хотелось бы верить, что хоть кто-то пережил эту катастрофу. Среди капсул, что я вижу, нет ни одной целой. Корабль не подлежит восстановлению.
Но не из-за этого я едва не падаю на колени.
Над остовом «Икара» должен кружить спасательный корабль. Команды спасателей, как муравьи, должны ползать по всему кораблю. Там должны быть люди, жизнь, спасение… Но перед нашим взором раскинулось огромное кладбище. Все это время я цеплялся за надежду, что мы просто не заметили их прибытия, что, если мы как можно скорее доберемся до места крушения, нас будут поджидать спасатели. Но здесь нет даже намека на других выживших.
После всех невзгод, что мы пережили, я наконец признаюсь себе в том, о чем старался не думать с минуты крушения.
За нами никто не прилетит.
И я не знаю, что нам еще делать, кроме как пытаться выжить. В обломках корабля и капсул погребены солдаты, с которыми я дрался на тренировках, люди с нижней палубы. Мужчина, который тайком пробрался в салон первого класса и хотел поговорить с Лилиан. Ее друзья, телохранительница, кузина.
Я делаю глубокий вдох и разворачиваюсь, чтобы начать спуск с горы.
– Просто… просто остановись, – за спиной звучит надтреснутый голос Лилиан, хриплый из-за того, что у нее пересохло в горле, и срывающийся от волнения.
Застыв на месте, она смотрит вниз на корабль. Девушка вся раскраснелась или, скорее всего, обгорела, волосы, влажные от пота, спереди завиваются. Когда она обращает на меня горящий взгляд, я вздрагиваю.
– Я хочу, чтобы ты посмотрел. Посмотри на меня, посмотри на это, Тарвер.
– Я вижу. – Мой голос тоже хриплый. – Но нам нельзя здесь оставаться. Нужно идти дальше. В обломках можно найти какие-нибудь припасы, оборудование.
Она покачивается, а потом в изнеможении опускается на землю.
– Когда ты наконец признаешь, что я не сумасшедшая? Я спасла тебе жизнь. Мы бы не выжили в пещере.
Я знаю, Лилиан. Знаю, что не выжили бы. Знаю, что ты слышала или видела что-то перед тем, как убежала, – я был там. Знаю, что ты видела призраков у реки. Я знаю.
Но я не могу признать вслух. Это выходит за грани разумного – всего, чему меня обучали, а мои знания – все, что у меня есть. Мне проще думать, что она сошла с ума, чем признать, что она, возможно, получает послания от… от кого? От призраков? Бред, невозможно…
Стоит мне ей поверить, и все, что я знаю, развеется как дым. А я знаю, что нам нужно выживать.
Она до сих пор смотрит на меня усталым взглядом, в выражении ее лица сквозит боль.
– Я не считаю тебя сумасшедшей, – наконец говорю я. – Но я могу отталкиваться только от достоверных фактов. Я не знаю всего, а сейчас знаю меньше, чем всегда. Но я точно знаю, что мы не должны сидеть на месте.
Она горбится и прислоняется лбом к коленям, и у меня разрывается сердце. Хотел бы я знать, что делать или что сказать. Хотел бы я знать хоть что-то дельное.
– Значит, ты снова отмахнешься, – бормочет она, глядя на меня усталым сердитым взглядом. – Я так старалась найти способ доказать тебе, что я не сумасшедшая, даже когда разум твердил мне, что я на самом деле сошла с ума, даже когда ты солгал мне. И теперь мы оба знаем, что я не спятила, а ты вот так запросто отмахнешься?! – Она кричит, ее настойчивый голос пышет гневом. – Я бы хотела, чтобы ты хоть раз, хоть один раз увидел то, что видела я, Тарвер!
Она произносит это, как ведьма из старой сказки, будто налагает на меня проклятье. Я отвожу взгляд и смотрю вниз, на горы, на разбившийся корабль.
– Прости, Лилиан. Я не знаю, что ты видишь. Знаю только, что нам нужно идти вперед. Я всего лишь солдат. Когда мы отсюда выберемся, ты больше никогда меня не увидишь. Я не могу заставить себя увидеть то, что видишь ты.
Она медленно поднимается на ноги, морщась от боли. Если бы взглядом можно было убивать, то я упал бы замертво.
– Надеюсь, однажды ты поверишь в то, чему нет никаких доказательств. Надеюсь, кто-то, кто тебе не безразличен, рассмеется тебе в лицо. – Ее напряженный голос натянут как струна.
Она идет к спуску. Мне интересно, кто из наставников научил ее этому: уйти, негодуя, с гордо выпрямленной спиной и будто хлопнув несуществующей дверью. Мне интересно, как она нашла на это силы.
– Я не смеюсь над тобой, – бормочу я.
Поднимаю мешок и иду вслед за ней к спуску.
Поначалу она довольно быстро идет вперед – научилась у меня за все время, что шла за мной по пятам, – но потом усталость берет верх, и она сбавляет скорость.
Я почти вижу себя в детстве: как я стараюсь поспевать за своим старшим братом. Думаю о родителях, и у меня сжимается горло: перед мысленным взором возникает наш дом – мое убежище, в котором всегда безопасно. Как бы я ни пытался сосредоточиться на настоящем, я невольно думаю о доме.
Тропа, по которой мы идем, вьется вокруг горы. Когда мы выходим на открытое место, откуда видно внизу уединенную долину, Лилиан вскидывает голову. Она переводит дыхание, чтобы заговорить, глаза ее широко раскрыты. Но нет, она снова молчит и, отвернувшись, идет вокруг горы. Она бросает тоскливый взгляд через плечо, будто бы то, что она видит, ближе к ее реальности.
И тут я вижу, что ее начинает трясти: она дрожит будто бы от холода, пальцы у нее подрагивают, и она засовывает руки в карманы.
Значит, еще одно видение. По крайней мере, теперь Лилиан видит разницу. На меня накатывает головокружение, и я сжимаю челюсти, чтобы зубы не застучали. Я не обращаю внимания на настойчивый голос разума: раз она знает разницу между видениями и реальностью, то не может быть совсем уж сумасшедшей. Я иду за ней по пятам и смотрю вниз на долину…
…У меня будто выкачали воздух из легких. Хватаю воздух ртом и ищу какую-нибудь опору.
В долине стоит мой дом – отчий дом. Белые стены, клумбы с лилиями, извилистая дорожка и красное маковое поле. Из каминной трубы курится слабый дымок, а то темное пятно, должно быть, мамин огород, в котором она выращивает овощи.
Дорожка вьется по долине и уходит вдаль, через холмы, к разбившемуся кораблю.
Картинка безупречна до последней мелочи. Это мой дом. Но на самом деле его здесь нет.
