Время дикой орхидеи - Фосселер Николь

Тоска стояла в этих глазах после того, как мистер Финдли за завтраком поставил в известность боя Два о том, что оба мужчины сегодня ужинают вне дома, и будет, конечно, очень поздно, когда они вернутся домой. Взгляд как приманка, которому Пол Бигелоу просто обязан был подчиниться – в надежде провести с Георгиной Финдли пару часов наедине.

Однако мисс Финдли не было и следа – ни в гостиной, ни на веранде, и Пол Бигелоу смыл пресный вкус разочарования глотком виски.

На фоне звездного неба чернее, чем сад, выделялся одичавший лесок. Как будто необрезанные деревья, неухоженные кусты притягивали к себе темноту, собирали и сгущали ее между ветвей.

Он держал слово и обходил стороной тайное место мисс Финдли, какого бы труда это ему ни стоило. Правда, благодаря Ах Тонгу он знал, что этот уголок сада был одичавшим уже тогда, когда садовник поступил сюда на работу. Сперва по желанию мэм, потом в память о ней; этот непорядок, очевидно, причинял боль его китайской садовнической душе.

Одна из многих тайн, которые, казалось, хранил в себе Л’Эспуар. Как кости, зарытые под фундамент дома, о которых каждый из здешних насельников догадывался, но никогда не говорил вслух. В том числе и Семпака, глаза которой мрачнели, когда он хотел что-нибудь выпытать о семействе Финдли, а она уходила от ответа, предлагая ему сухим голосом что-нибудь выпить или осведомляясь, есть ли у него рубашки в стирку для доби-валлах.

Л’Эспуар. Надежда.

Так когда-то назвал свой дом Гордон Финдли. В надежде, что его все еще слабенькая жена, чуть не умершая в изнурительной жаре Калькутты, снова оживет в климате Сингапура. В надежде, что в этом доме его брак, может быть, еще будет благословлен ребенком.

То восхищение, то почтение, с каким Ах Тонг рассказывал о своей умершей хозяйке, с которой была связана его любовь ко всему, что зеленело и цвело, больше говорило Полу Бигелоу о самом садовнике. Тем более что о бывшей хозяйке дома он имел лишь смутное представление.

И о ее единственном ребенке.

Он ожидал увидеть маленькую девочку, когда Гордон Финдли отправил его на причал встретить дочку, в лучшем случае неуклюжего подростка. Но никак не юную девушку, почти женщину, гибкую, как ива, невероятно привлекательную в своей яркости. С красивыми глазами, сводящими с ума, и бархатным голосом. Она была неуловима, как вода, утекающая сквозь пальцы, и все же из этих глаз порой вырывался огонь, о который можно было обжечься.

Приличия давно требовали, чтобы он собрал пожитки и съехал, это он понимал и без замечания, которое Гордон Финдли обронил уже довольно давно. Без укоризненных взглядов Семпаки, когда они отправлялись на утреннюю выездку верхом.

А он никак не мог.

С сигарой между пальцами он бродил по балюстраде. Л’Эспуар стал для него домом, и хотя сырые здешние стены были напитаны страданием и горем, а призраки прошлого слонялись по комнатам, здесь все еще чувствовалась любовь, с которой он был когда-то построен. Слабый след надежды, которая дала этому дому имя, была и для него неким обещанием.

Шорох внизу, в саду вырвал его из раздумий. Светлое пятно отделилось от темноты и двигалось по шуршащей траве к дому, приобретая очертания стройной женской фигуры с темными волосами, и сердце Пола Бигелоу забилось.

Он непроизвольно отступил в тень между колонн. И только после того как Георгина Финдли легко взбежала по ступеням и исчезла в доме, он понял, почему это сделал.

Лишь на короткий миг полоска света упала на ее лицо – оно лучилось счастьем, в глазах догорал блаженный огонь чувственности.

Этого мига ему хватило, чтобы понять, каким он был дураком.

Острые языки пламени взвились в нем, и он одним глотком осушил стакан.

7

По привычке обхватив руками колени, Георгина сидела на скале. На лошадиные упряжки и воловьи повозки, катившие туда-сюда по Бич-роуд, она не обращала внимания, она смотрела на волны. На паруса кораблей, которые плыли вдоль туманных берегов вслед за птицами, которые кружили в небе и опять улетали. Ей так хотелось быть одной из них.

Просто расправить крылья, подняться в воздух и полететь далеко-далеко, за море.

Ветер бросал ей в лицо пряди волос, они прилипали к ее мокрым щекам, но она и пальцем не пошевелила, чтобы отвести их назад.

Ветер дул с юга, когда они с Рахарио простились, и как долгожданного друга она приветствовала западный ветер. Западный ветер, пахнущий блаженством счастья, имеющий вкус выполненного обещания и потом разоблаченный как обманщик, потому что не принес с собой Рахарио.

– Где же ты? – шептала она северному ветру, который уже нес в себе тяжелую, парную сырость муссонных дождей, и она немо просила море отпустить ее любимого на свободу и вернуть ей.

Пока не стало слишком поздно.

Она придвинула колени теснее, чтобы укротить страх, который сотрясал ее тело и вселял беспокойство в конечности. Но она лишь усиливала этим дурноту, которая то сжимала, то отпускала ее желудок; все в ней вышло из равновесия и расстроилось.

Позади послышался шорох, более сильный, чем от птицы, белки или ящерицы, и она резко обернулась. Плотная листва у павильона покачивалась.

– Рахарио? – ахнула она не громче вдоха, и сердце у нее забилось так, что ее чуть не вырвало.

Зелень расступилась, и оттуда вышел мужчина в светлой рубашке и брюках, глаза на загорелом лице светились голубизной.

– Мисс Финдли! Я так и знал, что найду вас здесь.

– Мистер Бигелоу, – пролепетала Георгина и быстро вытерла щеки.

Он огляделся, подробно рассмотрел павильон и его кровлю из листьев, затем скалу, на которой сидела Георгина.

– Так вот она, ваша тайна. – Глаза его сверкнули, и он поднял ладони, извиняясь: – Я знаю! Я обещал оставить эту тайну вам.

Широкими шагами он подошел к ней, разрывая ногами заросли, будто брел по воде.

– Но я просто не знал, как мне быть… вы и сегодня, едва проглотив кусочек за завтраком, вскочили и убежали. И вот я отложил бумаги, и мистеру Финдли пришлось уехать без меня.

Заложив руки за спину, он оперся о скалу рядом с Георгиной, поглядывая то влево, то вправо, то на море.

– Красиво здесь, – сказал он. – Неудивительно, что вы облюбовали это место, не желая ни с кем делить его.

Георгина тайком вытирала слезы – они никак не хотели останавливаться.

– Вы не хотите мне сказать, что случилось?

Георгина еще крепче обняла колени; ей было неприятно, как он на нее смотрел – настойчиво, почти испытующе.

– То, что вы больше не хотите выезжать со мной верхом, вы спокойно могли бы сказать мне в лицо. – Его шутка ушла в пустоту, и он тихо продолжил: – Но я все же вижу, что вам плохо. Уже несколько недель.

Георгина пыталась унять дрожь, пронизывающую ее, и сглотнула кислый привкус во рту.

– Я как-то говорил вам, что хотел бы быть для вас добрым другом. Помните? Я и сейчас могу это подтвердить. И, с вашего позволения, вы сейчас производите такое впечатление, что как раз остро нуждаетесь в добром друге.

Георгина всегда была одна, она не могла иначе. Но еще никогда она не чувствовала себя такой покинутой. Тетя Стелла и Мэйси были слишком далеко; никакое самое отчаянное письмо не могло бы сократить расстояние до них. Она не отважилась бы еще раз пуститься в такое далекое путешествие, не зная, не захлопнет ли у нее перед носом дверь тетя Стелла, такая же по-шотландски правильная и богобоязненная, как и ее брат. Может быть, она бы и могла рассчитывать на дядю Этьена, но никогда – на тетю Камиллу, которая тогда явно была рада, избавившись от непокорной и гневливой маленькой племянницы.

– Пожалуйста, мисс Финдли.

Георгина уронила плечи вперед и скорчилась над коленями.

– Я… – начала она и запнулась, не сводя глаз с волн, переливающихся то синим, то зеленым цветом. – Тут был…

Человек из моря. Любимый.

Слова душили ее, прежде чем исторгнуться:

– Он обещал, что вернется. Но больше не появился. Он просто не вернулся. А я теперь жду ребенка.