Филиппа Грегори - Укрощение королевы
Его Величество уже восседает на золоченом троне, устроив ногу на подставке. Он мрачен и явно пребывает не в духе. Я опускаюсь перед ним в поклоне и занимаю свое место без единого слова. Я уже выяснила, что, когда король неважно себя чувствует, лучше всего не надоедать ему беседой: в такие минуты его может рассердить любое слово. Он не потерпит никакого намека на свою слабость, но и безразличия к своим страданиям тоже не простит. В это время что бы ни было сказано, все будет воспринято королем в штыки. И я не могу не испытывать сочувствия к этому сильному человеку, сражающемуся с убивающей его немощью с таким неиссякаемым бесстрашием. Любой другой под действием той боли, которую приходится переносить королю, уже давно потерял бы человеческий облик.
– Хорошо, – только и произносит он, когда я усаживаюсь рядом с ним, и я понимаю, что, как бы ни было испорчено его настроение, причина этого не во мне.
Я поворачиваюсь к нему и улыбаюсь, и в полной тишине мы обмениваемся взглядами взаимного понимания.
– Из твоего окна было видно, как шакалы собрались вокруг львенка? – спрашивает он.
– Да, – киваю я. – Именно так. Поэтому я пришла к старшему льву, чтобы быть рядом с главой прайда.
Генрих одобрительно хмыкает.
– У старого льва еще есть зубы и когти. Ты еще увидишь, как он пускает кровь и как рвет чужие глотки.
Двойные двери распахиваются, и герольд объявляет:
– Принц Уэльский, Эдвард!
И в зал входит принц, маленький мальчик пяти лет от роду. А позади за ним стелется добрая половина королевского двора. Я едва не смеюсь во весь голос. У всех них, словно в едином сумасшедшем порыве, опущены головы и плечи; все движутся на полусогнутых ногах, изо всех сил стремясь оказаться поближе к маленькому принцу, чтобы тот заметил их улыбки, а они не пропустили бы ни единого его слова. Следуя за Генрихом, они стараются имитировать его походку, высоко поднимают головы и расправляют плечи, стараясь выпятить грудь. Видимо, чтобы следовать за его сыном, они вынуждены изобрести новый способ передвижения – ползком. «Какие же они глупцы», – думается мне. Бросив взгляд на мужа, я замечаю на его губах сардоническую улыбку.
Принц Эдвард останавливается перед троном и кланяется. На его бледном лице застыло выражение восторга ребенка, восхищающегося своим отцом-героем; губы у него дрожат. Тоненьким голоском он произносит речь на латыни, в которой, как я полагаю, выражает свое счастье прибыть ко двору. Король коротко отвечает ему на том же языке. Я узнаю несколько слов, но этого все равно недостаточно, чтобы уловить смысл сказанного. Скорее всего, эту речь для него приготовили специально, и ему пришлось приложить достаточно усилий, чтобы ее выучить. Затем Эдвард поворачивается ко мне и говорит на французском, принятом при дворе языке, более подходящем для разговора с малообразованной дамой. В ответ я, так же, как и при встрече с Елизаветой, поднимаюсь на ноги и иду ему навстречу. Однако чем ближе я к нему подхожу, тем напряженнее становится его взгляд, и это меня настораживает. Я останавливаюсь, он кланяется, и я протягиваю ему руку, которую он целует. Я не решаюсь обнять его, как Елизавету. Эдвард – всего лишь маленький мальчик, но он уникален, как единорог, которого видели только на шпалерах. Он – единственный наследник династии Тюдоров. Ото всех многочисленных браков и любовниц королю удалось получить лишь одного наследника.
– Я так рада встрече с вами, Ваше Высочество, – говорю я ему. – И с нетерпением жду возможности узнать вас и полюбить.
– Для меня тоже честь познакомиться с вами, – осторожно отвечает он.
Я предполагаю, что его подготовили к любому повороту разговора. Речь этого мальчика спланирована и расписана заранее с самого первого слова, которое он произнес. Мне даже кажется, что тем самым первым словом, что произнесли эти детские губы, была не «мама».
– Для меня будет огромной радостью и утешением обрести мать в вашем лице.
– А я обязуюсь выучить латынь, – говорю я.
А вот к такому повороту его явно не готовили. Я вижу на его лице выражение удивления и интереса, как у обычного маленького мальчика.
– Вы найдете этот язык очень сложным, – предупреждает он меня по-испански, и под маской будущего принца, которым он должен стать, проступают черты ребенка.
– Я найму учителя. Мне очень нравится учиться чему-то новому, и я всю жизнь мечтала о хорошем образовании. Я начну занятия сейчас, а потом стану писать вам, чтобы вы исправляли мои ошибки.
Эдвард очень забавно, но очень официально кланяется в ответ.
– Сочту за честь, – говорит он и тут же с испугом смотрит на отца, чтобы понять, как тот отнесется к его ответу.
Однако Генрих, погруженный в собственные размышления и оглушенный болью, не находит возможности улыбнуться маленькому сыну.
– Очень хорошо, – лишь бормочет он в ответ.
Поместье Мур, Хартфордшир
Лето 1543 года
Чума в Лондоне свирепствует еще сильнее, и год обещает принести много смертей. Мы уехали, а в оставленном Лондоне на грязных улицах люди умирали сотнями. Мы движемся на север, устраивая пиры и охоты по мере нашего продвижения. Вдоль дорог, ведущих от Лондона, выставлена охрана, не дающая никому следовать за дворцовым кортежем, и, как только мы въезжаем в очередной дворец, ворота за нами накрепко закрываются. Дома, в замке Снейп, в год, когда пришла чума, я отправляла в деревни лекарей с отварами и лечебными травами, чтобы лечить заболевших и не давать болезни распространяться, и оплачивала похороны умерших. Я кормила сирот на кухнях замка и запрещала въезд путешественникам. И теперь, когда я стала королевой Англии, а весь народ королевства стал моим народом, я веду себя так, словно мне нет до них дела, и они не могут даже просить объедков со стола вельмож.
Король решает заказать молебствие – день, посвященный богослужениям и молитвам, в который все должны будут взывать к Всевышнему с просьбами спасти Англию в такое тяжелое время. Ожидается, что по всей стране будут происходить паломничества веры и в каждой церкви королевства пройдет богослужение. Об этом дне было объявлено в каждом приходе, и везде должны были пройти крестные ходы с молитвами и пением псалмов, потому что чумной мор только тогда покинет королевство, когда об этом будут молиться все его Церкви. Однако вместо того, чтобы стать свидетельством великой победы веры, этот день стал большим поражением: на молебствие пришли единицы прихожан, а пожертвований и вовсе почти не было. Такого раньше не случалось. Но сейчас не было ни монахов, которые возглавляли бы шествия, ни церковных хоров, чтобы петь псалмы, ни дароносиц и драгоценных сосудов, которые были отобраны и переплавлены. Вместе с монастырями закрылись и принадлежащие им лечебницы. И этот день, как зеркало народной веры, показал, что в королевстве сердца верующих остыли.
– Народ не желает молиться за собственную землю? – Генрих отчитывает епископа Винчестерского, Стефана Гардинера, так, словно в этом была его вина. Мы плывем на королевском баркасе и как раз решили выйти на палубу подышать свежим воздухом, когда епископ Гардинер замечает, что ему пришлось бы пройтись по воде, аки по суше, чтобы убедить жителей Уотфорда молиться. – Они потеряли рассудок? Неужели они считают, что могут получить жизнь вечную с помощью споров?
Епископ пожимает плечами.
– Они просто утратили веру, – говорит он. – Сейчас они хотят лишь спорить о Библии. Лучше б они пели старые псалмы, думали о прошлом и оставили сравнение и понимание перемен тем, кто придет после них. После того как английская Библия была изъята из церквей, я думал, что они просто станут молиться на дозволенном им языке.
– Но этот язык не несет для них никакого смысла, – протестует Томас Кранмер. – Люди не понимают, что значат его слова. Они не могут читать латынь, да и проповедников не всегда понимают. Люди просто больше не хотят непонятных ритуалов, они не хотят петь гимны, если не понимают их смысла. Если б они могли молиться на родном языке, они бы это делали. Ваше Величество, вы дали им Священное Писание на родном языке, а потом снова лишили их его. Верните им Библии, которые они смогут читать, дайте опору их вере! Позвольте нам сделать большее! Позвольте нам проводить литургии на английском!
Король молчит, и, переводя взгляд на меня, дает мне знать, что я могу присоединиться к беседе.
– Вы считаете, что народ больше не любит молитвы на латыни? – спрашиваю я архиепископа Кранмера. – Вы вправду считаете, что люди окрепнут в вере, если им будет позволено молиться на родном языке?
– Язык немытой черни, – тихо шипит на ухо королю епископ Гардинер. – Так что ж, теперь пусть каждый трактирщик толкует «Аве Мария» на свой лад? А мусорщики раздают свои благословения?
– Гребите быстрее, – велит Генрих гребцам, почти не обращая внимания на этот разговор. – Выводите судно на середину реки, чтобы мы могли поймать течение.
