Райская птичка - Гузман Трейси

Она выглянула из‑за березовых стволов и посмотрела на черный ход. Если слишком долго ждать, перед тем как постучать, Томас может начать работать, и тогда она ему помешает. Он будет резким, отрывистым. Этим он походил на дикого зверька, на кошек у нее дома, которых она пыталась выманить из‑за колоды дров и поймать. Она бы никогда не явилась без приглашения. В общем-то, оно было озвучено, но все-таки Элис считала, что к Томасу лучше подбираться осторожно.

«Заходите в гости», – сказал он в первый день, знакомясь с ними на пристани, к которой выходили оба коттеджа. Он тогда появился из лесу, чтобы унять свою собаку, юлой вертевшуюся под ногами. Но представления были излишними – по меньшей мере с его стороны. В их семье все знали, кто он такой.

Отец говорил о нем не иначе как «тот художник». Он с таким же успехом мог сказать «тот чистильщик туалетов» или «тот маньяк с топором». Элис еще дома, задолго до того, как они приехали на озеро, заняла однажды наблюдательный пост на вершине лестницы и подслушала разговор родителей.

– Мирна говорит, он талантливый, – сказала мать.

– Ну конечно, она разбирается в талантах, при ее-то познаниях в… чем он там занимается?

Отец говорил раздосадованным тоном, до которого его частенько доводили Мирна Рестон и ее глубокие познания во всевозможных сферах.

– Ты прекрасно знаешь, чем он занимается. Он рисует. Мирна говорит, что он получил стипендию в Королевской академии художеств.

Отец фыркнул, нисколько не проникнувшись значимостью сего факта.

– Рисует. Значит, люди платят ему за то, что он пьет их спиртное, строит глазки их дочерям и сидит в кресле, закусив кончик кисти. Отличная работенка. Где бы на такую устроиться?

Элис представила, как отец закатывает глаза.

– Незачем язвить, Нильс.

– Я не язвлю. Просто не хочу, чтобы в моей семье лебезили перед каким-то художником. У нас и без того такая каша заварилась, что не расхлебаешь…

Повисла пауза, шепот сделался неразличимым, и Элис поняла, что родители обсуждают Натали. Голос отца снова загудел в полную силу, заставив ее подскочить на ступеньке, где она притаилась:

– Почему сейчас? Дом столько лет стоял пустым. Лучше бы и теперь там никто не появлялся…

Мать перебила:

– Живут они в доме или нет, нас не касается. Тебя просто раздражает, что теперь ты не сможешь привязывать одну из лодок на их стороне пристани. Нельзя же винить в этом молодого Байбера.

Отец громко вздохнул – как вздыхают побежденные.

– Попытаться мне никто не запретит.

Они приехали в субботу вечером, три недели назад, вчетвером: Элис, ее родители и ее старшая сестра Натали – все потные и уставшие с дороги, помятые и разбитые после долгого переезда. Проснувшись на следующее утро, Элис сразу увидела чемоданы, в раскрытых челюстях которых торчали еще не распакованные вещи. Купальник, который она сдернула с бельевой веревки и натянула на себя после завтрака, терся о кожу, как резина, еще влажный после вчерашнего традиционного купания в сумерках. Несмотря на дикий хохот отца, окатывающего брызгами Элис и жену, и ответный театральный визг матери, Натали не захотела к ним присоединиться и осталась на берегу, наблюдая за ними в меркнущем свете. Ее руки были сложены на груди, а на лице застыла маска холодной ожесточенности, которую она так хорошо научилась надевать после возвращения с каникул. Элис не находила объяснений этой внезапной и яростной неприязни Натали по отношению к ним троим. «Почему ты такая кислая? – шепнула она на заднем сиденье машины, когда они ехали к озеру, нарочно выбрав слово, которым Натали часто дразнила ее саму. Не дождавшись ответа, она поддела сестру локтем. – Они расстроятся из‑за тебя. Ты все испортишь».

Когда Элис была помладше, отец смастерил примитивную маску из озерной травы и хвои, налепленной на кусок гнилой осиновой коры, которую ствол сбросил с себя, как старую кожу. Он примотал ее к носу их каноэ тяжелым желтым тросом и объяснил Элис, что их древние голландские предки верили, будто в носовых фигурах кораблей живут водяные духи, оберегающие судна и моряков от всевозможных напастей: штормов, узких и опасных каналов, лихорадки и невезения. Он называл их kaboutermannekes. Если корабль садился на мель или, того хуже, тонул, kaboutermannekes показывали душам мореходов дорогу к Земле мертвых. Без их помощи души несчастных обрекались на вечные скитания в море.

По Натали, застывшей тогда на скалистом берегу, нельзя было сказать, что она хоть одного из них от чего-нибудь защитит.

В то первое утро Элис долго валялась на пристани, слушая, как родители забрасывают друг друга идеями, на что бы такое потратить день, но при этом не встают с шезлонгов, а только переваливаются с боку на бок. Их кожа белела разводами от лосьона для загара, глаза были скрыты за темными очками, а переплетенные пальцы размыкались только тогда, когда приходила пора поменяться страницами газеты или сделать глоточек «Кровавой Мэри». Когда на пристани внезапно появилась и утробно зарычала собака, мать Элис встревоженно подобрала ноги. Из глубины леса послышался резкий, требовательный голос:

– Нила! Нила, ко мне, сейчас же! Она безобидная, просто страдает комплексом маленькой собаки, – добавил Томас.

Элис подмывало ответить: «Ты не такой, как я думала», но она прикусила язык.

Крепко зажав книгу в руке, она остановилась у черного хода в коттедж Томаса и глубоко вдохнула, стряхивая с ног следы леса: каплю смолы, мелкую пыль сухих листьев, лимонный отпечаток мха. Нет, она не впервые шла к нему в гости, но родители всегда знали, где она, махали и кричали ей вслед: «Не докучай и не сиди слишком долго». В этот миг она понимала, каково это – быть Натали: знать, чего делать не следует, и все равно это делать.

Краска на двери, кое-где грязно-коричневая, кое-где серая, вся была покрыта трещинами и волдырями, точно шкура крокодила. Она хлопьями опадала на землю, стоило провести по ней ладонью. Элис подвернула правый рукав рубашки, чтобы скрыть мокрый манжет, которым она бултыхала в озере, пока читала. Влажная ткань холодила кусочек кожи, но все тело пекло огнем, подергивало и покалывало. Элис раскачивалась на пятках, прижимая книгу к груди. Когда она коснулась дверной ручки, горячей от солнца, глядевшего сквозь сосны, та показалась ей электрической. Элис не убирала руки, позволяя горячей поверхности жечь ей ладонь.

Над озером поднялся ветерок, донесший до нее эхо голосов чаек и едкий запах черноспинок, гниющих на берегу после вчерашнего шторма. Элис подняла глаза и сквозь лабиринт сосновых веток посмотрела в умытое небо. У нее закружилась голова, и она крепче зажала в ладони дверную ручку.

«Приходите, всегда буду рад вам», – сказал он. Когда прозвучало это приглашение, мать Элис неуверенно кивнула, поглядывая на собаку Байбера, которая фыркала и скребла коготками деревянные планки. Отец выбрался из повидавшего виды адирондака [4], заставив пристань слегка качнуться под ним. С этим неожиданным движением что-то изменилось, и Элис ощутила, что они вдруг стали другими людьми, не теми, кем были всего несколько мгновений назад.

– Фелисити Кесслер, – сказала мать, протягивая руку. – Это мой муж, Нильс. Мы каждый август арендуем коттедж Рестонов. Вы должны знать Мирну, миссис Рестон.

– Родители нечасто меня выпускают, – он подмигнул Фелисити, и Элис с ужасом заметила, как покраснели щеки ее матери. – Имя Мирны – миссис Рестон – мелькало в разговоре, но я еще не имел удовольствия познакомиться.

– В этом отношении вам повезло, – брякнул отец.

– Нильс!

– Шучу, конечно. Моя жена подтвердит вам, мистер Байбер, что водить знакомство с таким… хорошо информированным человеком может быть полезным.

– Пожалуйста, я отзываюсь только на имя Томас.