Жан-Жак Руссо - Новая Элоиза, или Письма двух любовников
Прости, мой любезный и почтенный друг; ежели бы я думала, что богатство может сделать тебя счастливым, я бы тебе сказала, ищи богатства; но может быть ты имеешь причину презирать его с толикими сокровищами, чтоб без него обойтись. Мне приятнее сказать тебе: ищи благополучия; оно есть богатство мудрого; мы чувствовали всегда, что нет его нигде без добродетели; но остерегайся, чтоб добродетель, сие слово весьма отвлеченное, не имело больше блеску, нежели твердости, и не было бы пустое имя, служащее более к ослеплению других, нежели к собственному удовольствию. Я содрогаюсь, когда думаю, что люди, носящие прелюбодеяние в глубине сердец, смеют говорить о добродетели! Знаешь ли ты совершенно, что значило для нас толь почтенное и поруганное слово, в то время, когда мы были соединены беззаконным обязательством? Оно было та беснующаяся любовь, коею мы оба были объяты, и которая скрывала свои восторги под сим священным восхищением, чтоб представляя нам его еще драгоценнее, тем доле нас обольщаешь. Мы были сотворены, я смею так думать, любишь истинную добродетель и ей следовать, но мы обманывались, искав оной, и следовали только тщетному привидению. Время пройти мечте; время возвратиться от продолжительного заблуждения. Мой друг, сие возвращение тебе не трудно: ты имеешь руководителя в самом себе, ты мог не радеть о нем, но никогда от себя его не отдалял. Неповрежденная душа твоя прилепляется ко всякому добру; и если оное иногда от нее уходило, то потому только, что она не употребляла всей своей силы для его удержания. Войди опять в глубину своей совести, и поищи, ты, конечно, найдешь там некоторое забытое правило, которое послужит к лучшему учреждению всех твоих действий, и к соединению их между собою и с общим предметом. Сего не довольно, поверь мне, что добродетель будет основанием твоего поведения, если ты не утвердишь сего самого основания на непоколебимом начале. Вспомни тех Индейцев. кои утверждают мир на большом слоне, а слона на черепахе; но когда у них спрашивают, на чем держится черепаха, они не знают более что отвечать.
Я убеждаю тебя употребить некоторое внимание к словам твоего друга, и избрать к достижению благополучия путь надежнее того, по которому мы так долго заблуждались. Я не перестану просить у Небес для тебя и для себя, сего чистого блаженства, и не буду спокойна прежде, пока не получу его для обоих. Ах! если наши сердца напомнят некогда против воли заблуждения нашей молодости, пусть, по крайней мере, произведенное ими возвращение позволит нам о них воспоминать, и чтоб мы могли сказать с сим древним: увы, мы погибли бы без нашей погибели!
Здесь кончатся поучения проповедницы, довольно для нее отныне сказывать их самой себе. Прости, любезнейший мой друг, прости навеки; так велит непременный долг: но верь, что сердце Юлиино не может никогда забыть того, что было ему неоцененное. Мой Боже! что я делаю?.. Ты увидишь то ясно по состоянию сей бумаги. Ах! или не позволено почувствовать горести в последний раз прощаясь со своим другом?
Письмо XXI
К МИЛОРДУ ЭДУАРДУ
Так, Милорд, то правда: дута моя угнетена бременем жизни. Давно уже она мне в тягость; я потерял все, что могло мне делать ее приятною, и одни только скорби мне остались. Но говорят, что не позволено располагать жизнью без воли того, кто дал ее. Я знаю, что она также по многим причинам и тебе принадлежит. Твои старания мне спасли ее два раза, и благодеяния твои непрестанно ее сохраняют. Я никогда не предприму располагать ею, пока не буду уверен, что могу то сделать без преступления, и пока мне будет оставаться малейшая надежда для тебя употребить ее.
Ты мне говорил, что я тебе нужен, для чего ты меня обманываешь? С тех пор, как мы в Лондоне, вместо того, чтоб занять меня собою, ты сам только мной занят. Какие принимаешь ты излишние попечения! Милорд, ты знаешь, что я ненавижу злодеяния еще более жизни: я обожаю Превечного; я тебе всем обязан, я люблю тебя, ты один только меня удерживаешь на земли, дружество и должность могут к ней привязывать несчастного; но предлоги и суемудрия никак его шут удержать не могут. Просвети мой рассудок, говори сердцу моему; я готов внимать тебе: но помни, что отчаяния никогда обмануть не можно.
Ты хочешь, чтоб рассуждали: и так станем рассуждать. Ты хочешь, чтоб рассуждения были сообразны важности вопроса, которой решится, я согласен. Станем искать правды кротко и спокойно; рассмотрим общее предложение, как бы шло дело о другом. Робекк сделал защищение добровольной смерти прежде, нежели себя оной предал. Я не хочу писать, по примеру его, книги, я и его книгою не очень доволен; но надеюсь подражать в сем исследовании его хладнокровию.
Долго размышлял я о сем важном предмете. Ты должен то знать, ибо тебе известна моя участь, а я еще живу. Чем более о том я думаю, тем больше нахожу, что вопрос ограничивается сим предложением. Искать себе добра и убегать зла в том, что ни как других не обижает, есть закон природы. Когда наша жизнь есть зло для нас, и недобро ни для кого, следовательно, позволено от нее освободиться. Ежели есть в свете очевидное и верное правило, я думаю что сие, и если могут его совершенно опровергнуть, тогда не останется ни одного человеческого действа, которого бы не можно было назвать преступлением.
Что же говорят о том наши Софисты? Во-первых, они почитают жизнь не принадлежащей нам, потому что она нам дана; но по тому-то самому что дана, она и принадлежит нам. Не Бог ли дал им две руки? Однако ж когда они боятся антонова огня, то велят себе отрезать одну, или и обе если нужно. Сравнение точное для того, кто верит бессмертию души; ибо ежели я жертвую моей рукой для сохранения вещи более драгоценной, каково мое тело, то я могу пожертвовать моим телом для сохранения вещи еще драгоценнейшей, составляющей лучшую часть бытия моего. Если все дары, коими нас Небо наградило, суть естественно для нас блага, то они весьма подвержены перемене своего свойства; и для того-то Оно прибавило рассудок, чтоб научить нас их различать. Ежели сие правило не уполномочивает нас избирать одни и отметать другие, какое же было бы у людей его употребление?
Сие так худо основанное возражение оборачивают они различными образами. Они считают человека живущего на земли, как солдата стоящего на часах. Бог, говорят они, поместил тебя в сем свете; для чего ж выходишь ты без его позволения? Но ты сам, которого определил он в твоем городе, для чего выходишь из оного без его позволения? Не заключается ли позволение в бедственном пребывании? Где бы он меня ни поместил, однако всегда с тем, чтоб я там оставался до тем пор, пока мне хорошо, и чтоб вышел, как скоро будет худо; вот глас природы и глас Бога. Я согласен, что должно ожидать повеления, но когда я естественно умираю, тогда Бог не повелевает мне оставить жизнь, а берет ее у меня обратно: следственно в то Бремя, когда он мне делает ее несносною, повелевает мне ее оставишь. В первом случае, я сопротивляюсь всеми силами; во втором, я полагаю достоинством повиноваться.
Вероятно ли, что есть люди столь несправедливые, что почитают произвольную смерть бунтом против Провидения, и желанием отречься от его законов? Однако не значит отречься, когда перестать жить, а их исполнишь. Разве Бог имеет власть над одним только телом? Но если такое место во вселенной, где бы всякое существующее бытие не было под его рукою? И меньше ли он будет непосредственно надо мной действовать, когда очищенное существо мое будет нераздельнее и подобнее существу его? Нет, его правосудие и благость составляют мою надежду; и если я думал, что смерть может меня похитить от его власти, то я не хотел бы умирать.
Таков один из Софизмов Федоновых, наполненный, впрочем, высочайшими истинами. «Ежели твой невольник умертвит себя, – говорит Сократ Кевиту, – не наказал ли бы ты его, когда б мог, за то, что он не справедливо лишает тебя добра, тебе принадлежащего?» Добродетельный Сократ, что ты нам говоришь? Разве уже не принадлежат Богу по смерти? Совсем не то; а должно бы было сказать, ежели ты обременишь своего невольника такой одеждой, которая мешает ему исправлять тебе услуги, то накажешь ли ты его, что он скинет то платье для лучшего исполнения своей службы? Великое заблуждение придавать лишнюю важность жизни; как будто смерть нас вовсе уничтожит. Жизнь наша ничто пред очами Бога; она так же ничто в глазах рассудка, и так должна быть ничто и для нас; и когда мы оставляем свое тело, то ничего более не делаем, как снимаем беспокойную одежду. Стоит ли из сего делать столько шуму? Милорд, сии рассказчики не искренны: будучи глупы и жестокосерды в своих рассуждениях, они увеличивают мнимой грех, как будто оным, впадающие в него, отнимают у себя существование, а наказывают за него так, как будто бы они могли пребывать вечно.
Что принадлежит до Федона, то он сообщил им одно правдоподобное доказательство, какое они могут употребить, и сие рассуждение там предлагается только слегка и мимоходом. Сократ осужденный неправедным судом чрез несколько часов лишишься жизни, не имел нужды с великим вниманием рассматривать, позволено ль ему располагать ею. Полагая, что он точно говорил те речи, которые Платон заставляет его говорить, поверь мне, Милорд, что он прилежнее б об них размышлял в случае употребления их в действо; а в доказательство, что нельзя извлечь из сего бессмертного сочинения никакого сильного возражения против права располагать своею жизнью, служит то, что Катон читал его два раза в самую ту ночь, в которую он оставил землю.
