Миндаль цветет - Уэдсли Оливия

Детям за завтраком в особых маленьких стаканчиках давали херес. Джи в детстве пила херес, и до сих пор у нее сохранился утонченный вкус, а желудок, как у страуса, мог переваривать что угодно; следовательно, детям полезно было пить херес.

Рекс сидел на конце стола, против Джи. Он был немного бледен, но спокоен и чрезвычайно вежлив с Гревилем. Во многих отношениях он был еще совсем дитя, но иногда, как и в данном случае, вел себя почти как взрослый. Сидя за столом, он спокойно смотрел на гостя своими темными глазами, хотя в душе он ненавидел его. После случая, который произошел в этот день, он не выносил Пана и презирал его, и не потому, что было задето его самолюбие, а потому, что до этого времени он верил, что взрослые, а тем более родственники, должны относиться к нему сердечно, Пан же своей насмешкой разрушил в нем эту веру.

«Правда, я испугался, но ведь я поборол свой страх, – думал он, – зачем же было надо мной насмехаться?»

С этого дня он избегал Пана, старался не оставаться с ним наедине и без нужды не вступал с ним в разговор.

Джи с Дорой, кончив завтрак, вышли, а Рекс продолжал сидеть с большим достоинством, вежливо дожидаясь, пока родственник его допьет свой кофе с коньяком и ему также можно будет идти.

– Что же ты будешь делать после завтрака? – небрежно спросил Гревиль.

– Не знаю, – ответил Рекс.

Как все дети, он не любил вопросов.

– Будешь читать или поедешь кататься?

– Я еще не придумал.

– Разве никто тебе не говорит, что ты должен делать?

– Нет.

Гревиля злило спокойствие Рекса, которое он принимал за высокомерие; он чувствовал, что в общении с Рексом он потерял почву под ногами, и сердился на него за то, в чем сам был виноват.

Рекс стоял спиною к окну; вдруг позади на террасе показалась фигура человека. На лице Гревиля выразилось минутное изумление, потом он тихо сказал:

– А, Тони! – И, обращаясь к Рексу, добавил: – Твой отец.

Рекс быстро повернулся, побледнел как полотно и секунду стоял неподвижно, смотря на загорелое лицо человека, остановившегося перед ним. Потом он покраснел и шагнул к отцу:

– Я – Рекс, ваш сын.

Тони наклонился и поднял его. Потом как-то неловко и торопливо поставил назад на пол.

– Паскаль, скажи там всем, что я приехал. Паскаль вышел, а Тони сел и позвал Рекса:

– Подойди сюда.

Рекс подошел к отцу и положил руки на его колени. Они долго молча смотрели друг на друга.

– Вы редко писали, – сказал Рекс.

– Да, нечасто, я знаю.

Рекс сделал усилие, чтобы поддержать разговор:

– Скажите, вы представляли себе меня таким или нет?

– Ты чертовски похож на нее, – с трудом выговорил Тони.

Речь его стала какой-то нестройной, он совершенно разучился говорить. Последние четыре года он провел в местности, где, кроме него, не было ни одного белого человека на сто миль вокруг. Он уехал оттуда, потому что там вспыхнула эпидемия; отдал свой дом под больницу и направился к побережью. У него не было намерения возвратиться домой, но, доехав до порта, он нашел несколько писем от Джи, узнал, что в Англию как раз отправляется пароход, и решил побывать на родине. В Лондон он ехать не хотел, он стал слишком нелюдим, чтобы жить в таком большом городе, но страх пробил броню его бесчувственности, и вскоре он как одержимый мчался домой в Гарстпойнт. Тут он почувствовал себя как-то неловко.

Вошла Джи, вся раскрасневшаяся, но, бросив на него быстрый взгляд, приветствовала его самой обычной фразой:

– Ты не завтракал?

– Нет, – ответил Тони.

– Я сейчас велю подать.

Вошел Уикгем с подносом в руках. Он чуть не заплакал от радости, увидав своего хозяина, но Тони едва кивнул ему головой, и приветствие старого слуги осталось без ответа.

Рексфорд с жадностью набросился на еду. Слуги на цыпочках столпились у дверей, желая поздравить его с приездом, но он только кивал головой, не произнося ни слова.

Джи посмотрела на Тони через стол, глаза ее блестели.

– Антоний, пожалуйста, послушай.

– Я слушаю, – ответил Тони, глядя на нее каким-то тупым взглядом.

– Так вникни в мои слова. Твое положение накладывает на тебя известные обязанности по отношению к твоим служащим. Вырази же им чем-нибудь свою благодарность на их приветствие. Скажи им хоть несколько слов.

– К чему?

– Да ведь этого требует порядочность; не забывай о твоем положении.

– Вздор, – ответил Тони как во сне.

Она в упор посмотрела на него; он стал совсем как первобытный человек; она поняла, что дальше уговаривать его бесполезно.

Джи встала и отошла к окну со слезами на глазах; она не могла бы в точности объяснить, что она чувствует, но ей было очень тяжело.

Потом она повернула голову и еще раз взглянула на Тони. Вся его осанка атлета исчезла; весь он, как и ум его, огрубел, съежился. Он производил такое впечатление, как будто на него был наложен слой какого-то вещества, сквозь которое прежние его черты едва просвечивали; он не был толст, но весь обрюзг, лицо его загорело, глаза были воспалены от постоянного пребывания на солнце, руки стали толще, и видно было, что он ими не занимается.

Платье его имело какой-то фантастический вид. «Это бы еще ничего, – думала Джи, – платье можно сменить, а вот остальное! Ведь теперь мне здесь больше нечего оставаться. Но как же дети, как Рекс – с таким отцом…»

Она беспомощно сжала свои руки; в первый раз в жизни она почувствовала на своих плечах тяжесть своих лет. Она опять повернулась к Тони.

– Антоний! – воскликнула она почти с отчаянием.

Что, Джи, дорогая?

– Что же ты намерен делать?

– Что делать?

– Ну да, ведь теперь ты дома; на тебе будет лежать обязанность воспитывать детей.

– Да, мне кажется, с ними благополучно. Я заметил правую ногу мальчика. Странно. Какая жалость.

Она засмеялась, но ей хотелось плакать; ей вспомнились все их бесконечные паломничества от одного врача к другому.

– Да, – сказала она, – но зато у Доры нет никаких недостатков.

– Хорошо. Надо мне повидать ее. Да.

– Я сейчас позвоню, чтобы ее позвали.

Пока ходили за Дорой, они не нарушали молчания.

Дора вошла быстрыми шагами и тотчас же увидела Рексфорда; она постояла секунду, глядя на него, потом стрелой бросилась к нему с широко раскрытыми глазами и полуоткрытым ртом. Она влезла на него, цепляясь за его одежду, и впилась в него глазами:

– Вы возвратились. О, это божественно! Джи, не правда ли, как хорошо? О Тони, разве вы не рады меня видеть? Нет, нет, я знаю, что вы должны быть рады. Тони, я люблю вас!

Безжизненное лицо Тони дрогнуло; он улыбнулся.

– Поцелуйте меня поскорее – крепко! – командовала Дора.

Она потерлась своей щекой об его щеку.

– Какой же вы стали колючий! Это потому, что вы были за границей. Это вы там так обросли… Тони, я катаюсь верхом, ведь правда, Джи? И я могу говорить по-французски. О, я люблю вас, милый, дорогой!

Джи оставила их вдвоем; ей было обидно за Рекса. Выходя, она услыхала смех Тони, похожий на дикий рев. Никто не мог вызвать его улыбки, а Дора сумела заставить его хохотать; в скором времени они вышли и направились в парк.

Рекс пришел к Джи.

– Странный народ эти отцы, – глубокомысленно сказал он. – Я совсем не помню своего, но мне он кажется совсем не таким, каким должен быть отец. Как вы думаете, Джи? Конечно, Дора знала его раньше, это совсем другое дело.

Он постоял с минуту, наблюдая две удалявшиеся фигуры – отца и Доры.

– Как странно, что теперь всегда у нас в доме будет отец, – добавил он, говоря про отца как про какое-то колесо у телеги или другую какую-нибудь вещь, а затем он внезапно обнял Джи и страстно прижался к ней, как бы прося у нее защиты в своем несчастье. – Мы не любим сюрпризов, – прошептал он. – Вы всегда говорили, что они – сплошное недоразумение.

ГЛАВА VII

Когда Тони очутился в своей собственной комнате, прошлое обступило его со всех сторон. Сам того не замечая, он поддался коварным чарам «дома», под кровлей которого жили его предки и который ему самому достался по наследству. Он вновь испытывал чувство «родного очага», чувство столь сильное, что из-за него человек готов жертвовать счастьем и богатством, готов лететь из отдаленных стран, лишь бы не потерять права на него. Тони раньше не сознавал, что ему недостает дома, теперь он это понял.