Вайдекр, или темная страсть (Широкий Дол) (др. перевод) - Грегори Филиппа

— Это что-то живое? — в изумлении спросила я, услышав шуршание листьев внутри нее.

— Еще какое живое, оно даже царапается, — ответил Ральф и показал длинную красную царапину, идущую от локтя.

— Это котенок! — предположила я.

— Ну нет, котенок это не для тебя, — беззаботно ответил Ральф. — Это кое-что поинтереснее.

— Тогда маленький львенок, — сказала я и быстро улыбнулась, услышав смех Ральфа.

— Открой и взгляни, — посоветовал он. — Только осторожно.

Я проделала маленькую дырочку в крышке и осторожно заглянула внутрь. Меня встретил подернутый дымкой, разгневанный взгляд, идущий прямо из вороха взъерошенных перьев. Это был детеныш совы, забившийся в уголок корзинки и навостривший на меня свои крохотные когти. При этом из его широко открытого розового клюва вырывался громкий и сердитый писк.

— О, Ральф, — вздохнула я в восторге и посмотрела вниз. Лицо Ральфа сияло любовью и торжеством.

— Мне пришлось лезть за ним на самую верхушку высоченной сосны, — сказал он с гордостью, — хотелось подарить тебе то, что не подарит никто другой. И чтобы это принадлежало Вайдекру.

— Я назову ее Кенни, [8]— сказала я, — потому что совы очень умные.

— Не очень-то она умная, — насмешливо ответил Ральф. — Мы чуть не упали вместе сдерева, когда она меня поцарапала.

— Я всегда буду любить ее, потому что ее подарил мне ты, — говорила я, разглядывая блестящие глаза совенка.

— И любовь, и мудрость, — продолжал поддразнивать меня Ральф, — не слишком ли это много для одной маленькой совы.

— Спасибо тебе, — от всего сердца поблагодарила я его.

— Выйдешь попозже? — поинтересовался он.

— Я постараюсь, — пообещала я, глядя вниз на Ральфа. — Приду на мельницу сразу после завтрака. — Повернув голову, я услышала начинающуюся на кухне возню. — А теперь мне пора идти. Увидимся на мельнице, и еще раз спасибо за подарок.

Мы решили держать Кенни в одной из нежилых комнат нашего огромного дома. Ральф научил меня кормить птенца сырым мясом, завернутым в мех, и ухаживать за перьями на его грудке.

В то лето Ральф взбирался ради меня на любое дерево, он готов был на любой риск. И я тоже все могла бы сделать для него. Или почти все. Была одна вещь, на которую я никогда бы не пошла. И, если бы Ральф оказался умнее или был менее влюблен в меня, ему бы это о многом сказало. Я никогда бы не взяла его в свою постель. Ральф мечтал лежать рядом со мной там, в хозяйской кровати, под темным, резным изголовьем, с подушками, неохватными, как ствол взрослой сосны. Но я не могла. Как бы я ни любила нашего гэймкипера, он никогда не ляжет со мной в постель сквайра Вайдекра. Я старалась уклониться от этой просьбы, но однажды, когда мама с отцом уехали с визитами в Чичестер, а слуги получили выходной, Ральф прямо попросил меня об этом и встретил безоговорочный отказ. Его глаза потемнели от гнева, и он один ушел в лес ставить капканы. Скоро он забыл об этом единственном моем отказе. Будь он поумнее, он запомнил бы его на все то золотое, нескончаемое лето.

Но оно не было нескончаемым для мамы, которая считала дни, оставшиеся до возвращения из школы ее дорогого мальчика. Она даже расчертила специальный календарь, повесила его на стене своей гостиной и отмечала в нем дни семестра. Я наблюдала за этим без всякого интереса. Не имея ни опыта, ни желания, я подрубала занавески и помогала вышивать драконов на покрывале новой спальни. Несмотря на мое неумение, извивающийся хвост глуповатого чудовища был закончен вовремя, и оно скоро разлеглось на кровати в ожидании нашего наследного принца.

Дождались мы его первого июля. Едва услышав стук колес приближающегося экипажа, я, хорошо помня мамины инструкции, побежала за ней. Она позвала отца из его оружейной мастерской, и мы успели выстроиться на крыльце, когда экипаж, описав плавную кривую, подкатил к парадному входу. Папа радостно приветствовал Гарри, по-мальчишески выпрыгнувшего из коляски. Мама тоже бросилась к нему. Я держалась позади, с некоторой обидой, завистью и даже чувством страха в сердце.

Гарри очень изменился за этот последний семестр. Он сильно повзрослел и теперь предстал перед нами худощавым, но стройным молодым человеком, довольно высокого роста. С открытой улыбкой он поздоровался с отцом, тут же заключившим его в медвежьи объятия. Он поцеловал мамину руку, потом чмокнул поочередно в обе щеки, но не стал долго обниматься с ней. Затем, ко всеобщему удивлению, он оглянулся, отыскивая кого-то, и его яркие голубые глаза засияли еще больше, когда он увидел меня.

— Беатрис! — воскликнул он и в два прыжка перемахнул ступеньки. — Какая же ты стала хорошенькая! И какая же взрослая! Но мы можем еще поцеловаться?

Я с улыбкой подставила ему для поцелуя лицо, но, почувствовав его губы на моих щеках и легкое покалывание его подбородка, смутилась.

Мама метнулась к нему и повела его в дом; отец, не обращая внимания на ее воркование, громко расспрашивал Гарри о том, как он доехал и не голоден ли он, и они все оставили меня одну, на солнцепеке у входной двери, как будто я уже не принадлежала их семье и их дому.

Между прочим, вспомнил обо мне именно Гарри. Оглянувшись, он поманил меня в гостиную:

— Беатрис, пойдем с нами. Я привез всем подарки.

Мое сердце дрогнуло в ответ на его улыбку и протянутую мне руку. И, поднявшись по ступенькам, я спокойно вошла в дом, надеясь, что Гарри, может быть, и не станет выставлять меня отсюда, а, наоборот, сделает этот дом еще приятнее для меня.

Все ближайшие дни прошли под знаком обаяния Гарри. Каждой горничной, каждой хорошенькой дочке арендатора досталась веселая улыбка молодого Хозяина. Появившиеся в нем самоуверенность и достоинство завоевывали ему друзей, где бы он ни появлялся. Он был обаятелен и хорошо знал это. О своей красоте он тоже хорошо знал.

Мы веселились, потому что теперь мне приходилось смотреть на него снизу вверх.

— Ты лучше не задирай меня, сестренка, — смеясь, говорил он.

Он все так же много читал, два из его многочисленных сундуков были заполнены книгами по философии, стихами, пьесами. Но теперь он уже вырос из своих детских болезней, и книгам было не удержать его взаперти. Мне даже стало стыдно, что я сама так мало читала. Я, возможно, и знала о земле больше, чем когда-либо узнает Гарри, но в книгах совершенно не разбиралась. И мне становилось стыдно, когда Гарри, упомянув о прочитанном, вдруг говорил: «Беатрис, ты это, конечно, читала. Эта книга есть в нашей библиотеке. Я нашел ее, еще когда мне было шесть лет».

Некоторые его книги были посвящены сельскому хозяйству и далеко не все они оказались глупыми.

Этот новый Гарри стоял сейчас на пороге возмужания. Слабое здоровье было забыто. Только маму беспокоило его сердце. В глазах остальных он выглядел высоким стройным юношей, с сильными руками, ярко-голубыми глазами, застенчиво и одновременно насмешливо подтрунивающим над хорошенькими горничными. Но над всеми его чувствами по-прежнему властвовал Ставлен. Его имя звучало чаще остальных в гостиной и за обедом. Мама хоть и имела собственное мнение о Ставлее и его окружении, но старалась помалкивать и не перечить своему обожаемому сыну, который хвастался тем, что он правая рука этого незаурядного юноши. С каждым его рассказом «банда» Ставлея становилась все более и более опасной, а дисциплина в ней все более и более суровой. Гарри был в ней вторым, но это не спасало его от гнева полубожественного Ставлея. Скорые расправы командира, его суровые наказания, нежное прощание с ним детально описывались мне в наших доверительных беседах.

Гарри страшно скучал по своему герою. В первые недели пребывания дома Гарри писал каждый день письма, расспрашивая о новостях в школе и в «банде» Ставлея. Сам Ставлей ответил один или два раза весьма неразборчивым почерком. Еще Гарри пару раз написал другой мальчик, причем в своем последнем письме сообщил, что теперь он является правой рукой их обожаемого командира. В этот день Гарри выглядел подавленным, он на все утро куда-то ускакал и даже опоздал к обеду.