Проклятие королей - Грегори Филиппа

Как только они минуют меня, мне становится страшно за Монтегю. Я выдыхаю: «Мой сын» – и спешу за солдатами, которые с топотом поднимаются по лестнице в королевские покои, и перед ними распахиваются двери зала аудиенций, куда они заходят колонной по двое, грозные в своей силе.

В зале толпится народ, но короля нет. Трон пуст, король в своих личных покоях, он закрыл дверь от двора. Он не увидит ареста. Если будут плач и крики, они его не потревожат. Я осматриваю людный зал и с облегчением вижу, что Монтегю здесь тоже нет, он, должно быть, внутри, с королем.

Солдаты пришли не за моим сыном. Вместо этого их офицер уверенно подходит к сэру Энтони Брауну, королевскому фавориту, его верному конюшему, и достаточно вежливо просит его проследовать с ними. Энтони поднимается со своего места у окна, улыбается как истинный придворный и небрежно спрашивает:

– И по какому же обвинению?

– Измена, – слышится негромкий ответ, и все, кто стоял рядом с Энтони, будто тают.

Офицер оглядывается на внезапно погрузившийся в потрясенную тишину замерший двор.

– Сэр Фрэнсис Брайан! – выкликает он.

– Я здесь, – отвечает сэр Фрэнсис.

Он делает шаг вперед, и те, кто его окружал, отодвигаются назад, словно они его больше не знают, словно никогда не были с ним знакомы. Он улыбается, черная повязка на его глазу слепо окидывает двор и не находит друзей.

– Чем я могу быть вам полезен, офицер? Вам нужна моя помощь?

– Вы можете пройти со мной, – отвечает офицер с неким мрачным юмором. – Поскольку вы тоже арестованы.

– Я? – спрашивает Фрэнсис Брайан, родственник королевы, родственник бывшей королевы, человек, обеспечивший себе королевскую милость годами дружбы. – За что? По какому обвинению?

– Измена, – повторяет офицер. – Измена.

Я смотрю, как их двоих уводит стража, и обнаруживаю, что рядом со мной стоит герцог Норфолк, Томас Говард.

– Что они могли натворить? – спрашиваю я.

Особенно Брайан, он пережил тысячу опасностей, его по крайней мере дважды изгоняли от двора, и он каждый раз возвращался невредимым.

– Я рад, что вам это неизвестно, – следует угрожающий ответ. – Они вступили в сговор с леди Марией, незаконной дочерью короля. Собирались вывезти ее из Хансдона и переправить во Фландрию. Я бы их за это повесил. Я хотел бы увидеть, как ее за это повесят.

Я возвращаюсь в покои королевы, и всю дорогу меня гложет страх. Дамы спрашивают меня, что случилось, я отвечаю, что только что видела, как арестовали двух вернейших друзей короля. Я не рассказываю им, что сказал герцог Норфолк. Мне слишком страшно, чтобы это повторить. Леди Вудс говорит, что моего родственника Генри Куртене отстранили от личных покоев, поскольку подозревают в сговоре с принцессой. Я изо всех сил изображаю женщину, потрясенную ужасной новостью.

– Вы разве не пишете леди Марии? – спрашивает леди Вудс. – Не общаетесь с ней? Она же ваша бывшая воспитанница? И все знают, что вы ее любите и вернулись ко двору для того, чтобы служить ей?

– Я посылаю ей письма только через лорда Кромвеля, – отвечаю я. – Конечно, я к ней привязана. Я посылаю письма вместе с письмами королевы.

– Но вы не поощряли ее?

Я оглядываю комнату. Джейн Болейн очень тихо сидит над шитьем, так тихо, словно совсем не думает о работе.

– Конечно нет, – отвечаю я. – Я принесла присягу, как и все остальные.

– Не совсем все, – подает голос Джейн, поднимая голову от работы. – Ваш сын Реджинальд уехал из Англии, не принеся присягу.

– Мой сын Реджинальд готовит для короля доклад о его браке с королевой Катериной и управлении английской церковью, – твердо произношу я. – Король сам повелел ему этим заняться, и Реджинальд исполняет его волю. Он королевский ученый, он работает на короля. В его верности нельзя сомневаться, так же как и в моей.

– Разумеется, – с улыбкой отзывается Джейн, склоняясь к работе. – Я не предполагала ничего иного.

Я вижусь с Монтегю за обедом, но не могу с ним свободно поговорить, пока не выносят столы и не начинает играть музыка для танцев. Король кажется счастливым, пока он смотрит, как Джейн танцует со своими дамами, а потом, когда его упрашивают, встает и приглашает хорошенькую девушку из тех, что при дворе недавно.

Я смотрю на него почти как на незнакомца. Он так не похож на принца, которого я так любила, когда была жива его мать и был второй сын, давным-давно, сорок лет назад. Генрих стал очень широким, его ноги, бывшие когда-то такими сильными и гибкими, искривились, мышцы икр выпирают из-под врезающейся в тело голубой подвязки. Его живот круглится под дублетом, но дублет так широк и так толсто и крепко простеган, что Генрих кажется скорее величественным, чем толстым. Плечи у него под бортовкой и простежкой широкие, как у всякого спортсмена, и собственный размер вместе со многими слоями ткани делает их такими необъятными, что Генрих может пройти только в широко распахнутые двустворчатые двери. Копна его рыжих кудрей редеет, хотя он их тщательно расчесывает и завивает; но все равно просвечивает бледная кожа. Борода, в которой начала пробиваться седина, растет редко и курчаво, Катерина никогда бы не позволила ему носить бороду, она жаловалась, что борода царапает ей лицо. Нынешняя королева ни в чем не может ему отказать и не смеет жаловаться.

А его лицо, – его раскрасневшееся сейчас от неловкого танца лицо, сияющее при виде того, как смотрит на него снизу вверх молодая женщина, словно представить не может большего наслаждения, чем пожатие человека, который ей в отцы годится, и его объятия, когда танец позволяет им сойтись поближе, – вот его лицо и заставляет меня сомневаться.

Он больше не выглядит сыном Елизаветы. Чистая красота ее фамильного профиля, нашего семейного профиля, смазана его жирными щеками и подбородком. Отчетливые черты Елизаветы расплываются на разрушающемся лице ее милого принца Гарри. Глаза его кажутся меньше из-за раздутых щек, губы, похожие на розовый бутон, теперь слишком часто неодобрительно поджимаются, и от этого складка рта кажется злой. Он все еще красив, лицо у него по-прежнему привлекательное, но выражение лица – нет. Он выглядит мелочным, потакающим своим желаниям. Ни его мать, ни весь наш род мелочными не были. То были величественные короли и королевы, а этот, их потомок, хоть и одевается так богато, и выставляет себя мощным и властным, под ватой и жиром – мелок, он обидчив и мстителен, как мелкий человек. Наша беда, беда двора, беда страны в том, что мы вручили этому недалекому тирану власть Папы и армию короля.

– У вас такой мрачный вид, леди Поул, – замечает Николас Кэрью.

Я тут же отвожу взгляд от короля и улыбаюсь.

– Я была далеко отсюда, – говорю я.

– Да, я знаю кое-кого, кому желал бы быть сегодня далеко-далеко отсюда, – тихо произносит он.

– Вот как?

– Я могу помочь вам спасти ее, – серьезно произносит он.

– Мы не можем говорить об этом сейчас, не здесь, – отвечаю я. – И не после того, что сегодня случилось.

Он кивает.

– Я приду в ваши покои завтра после завтрака, если позволите.

Я жду, но он не приходит. Увидеть, что я его ищу, не должны, поэтому я отправляюсь на верховую прогулку с придворными дамами королевы, и когда мы встречаемся с джентльменами для пикника у реки, я сажусь за дамский стол и почти не смотрю в сторону двора. Я сразу заметила, что его там нет.

Я тут же ищу глазами Монтегю. Король сидит за главным столом, королева Джейн рядом с ним. Он ведет себя шумно, смеется, велит принести еще вина и хвалит повара, перед ним огромное блюдо с мясом в тесте, и он выедает мясо длинной золотой ложкой, поднося ее Джейн и капая на чудесное платье королевы мясным соком. Я сразу вижу, что Монтегю там нет. Ни за главным столом, ни среди других джентльменов, состоящих при личных покоях. Я чувствую, как под мышками у меня выступает пот, от которого делается холодно. Глядя на дюжину молодых людей, я понимаю, что нет не только Монтегю и Кэрью, но не сразу вижу, кто отсутствует. Мне вспоминается, как однажды, давно, я искала Монтегю, и Томас Мор сказал мне, что он изгнан от двора. Теперь Томас Мор ушел навсегда, и я не знаю, что с моим сыном.